Европейские поэты Возрождения, стр. 24
* * *
Зачем тебе, безжалостный стрелок,
Преследовать сходящего в могилу?
Напрасно уповаешь ты на силу
И лавров новых видишь в ней залог.
Стрелу оставил впрок
Для сердца ты, где места нет живого,
И раненого хочешь ранить снова,
Забыв, что он привыкнуть к боли мог.
Смотри — конец моим приходит мукам.
Кому, Амур, ты угрожаешь луком?
* * *
Я пел когда-то; сладостно ль звучали
Стихи мои — судить любви моей.
Вернуть не властен праздник прежних дней,
В слезах ищу я выхода печали.
Иные страсть разумно обуздали,
А я об этом и мечтать не смей,
По-прежнему бессильный перед ней.
Блаженны, у кого она в опале!
Любя, не оставлял надежды я
Пример счастливый завещать потомкам,—
Увы, пребудут втуне упованья.
Так пусть теперь в стихе моем негромком
Услышат все на свете крик страданья,
Включая вас, противница моя.
* * *
Ты застилаешь очи пеленою,
Желанья будишь, зажигаешь кровь,
Ты делаешь настойчивой любовь,
И мукам нашим ты подчас виною.
Зачем, уже развенчанная мною,
Во мне, надежда, ты родишься вновь?
Приманок новых сердцу не готовь:
Я твоего внимания не стою.
Счастливым счастье новое пророчь,
Что если плачут — то от сладкой боли,
А мне давно ничем нельзя помочь.
Я так измучен, что мадонны волей
С последним неудачником не прочь
Из зависти я поменяться долей.
ЛУДOBИКО АРИОСТО
САТИРА ТРЕТЬЯ
МЕССЕРУ АННИБАЛЕ МАЛАГУЧО
Разлить ты просишь, Аннибале, свет
На то, нашел ли твой кузен удачу
У герцога Альфонсо или нет.
Ты скажешь мне, коль правды я не спрячу,
Что на спине опять небось мозоль,
Что я похож на немощную клячу.
Однако правду выслушать изволь:
Равно любое бремя ненавижу,
И не по мне скотины вьючной роль.
Толкуй про язвы на спине, про грыжу,
Считай меня хоть клячей, хоть ослом,
Кривить душою смысла я не вижу.
Когда, родившись, я, не будь глупцом,
Решился бы на некую забаву,
Проделав то же, что Сатурн, с отцом,
Чтоб все принадлежало мне по праву,
А не десятку братьев и сестер,
Составивших голодную ораву,
Безумия лягушек до сих пор
Не знал бы я и перед властелином
Без шапки не стоял, потупя взор.
Единственным, увы! я не был сыном
И мало мог на что претендовать —
И вынужден мириться с господином,
Но лучше пропитанье добывать
У герцога, чем с нищенской сумою
Пороги бедной черни обивать.
Иные поменялись бы со мною
Уделом: как ни говори — почет…
Судьбу раба почетной мнить судьбою!
Пускай, кто хочет, при дворе живет,
А я его немедленно покину,
Едва ко мне Меркурий снизойдет.
Когда одно седло на всю скотину,
Кому оно не причиняет зла,
Кому, наоборот, увечит спину.
Так соловей, в отличье от щегла,
Не может долго пребывать в неволе,
Где ласточка б и дня ие прожила.
Пусть служит, кто стремится к рабской доле,
Хоть герцогу, хоть папе, хоть царю,
Тогда как я не вижу в этом соли.
Я репу дома у себя сварю
И, уписав с подливкой без остатка,
Не хуже брюхо ублаготворю,
Чем кабаном чужим иль куропаткой.
Не надо мне парчовых одеял,
Когда и под обычным спится сладко.
Я с места бы охотней не вставал,
Чем долгим списком дальних стран хвалиться,
Где я по долгу службы побывал.
Да, каждому свое, как говорится;
Иному — сан, иному меч милей,
Иному — дом, иному — заграница.
Я уважаю интерес людей
К Испании, к английскому туману,
Но сам хочу в округе жить своей.
Ломбардию, Романью и Тоскану
Я видел — хватит этого вполне,
И лучшего нигде искать не стану,
А захочу — покажет землю мне
Без лишних трат премудрость Птолемея,
Хоть мир цари, хоть нет конца войне;
Я мысленно — нехитрая затея —
Любое из морей переплыву,
От ужаса в грозу не леденея.
Недаром в новой службе во главу
Угла я ставил с самого начала,
Что дома главным образом живу.
И служба на мои занятья мало
Влияет: уезжаю только я,
А сердце — здесь, и так всегда бывало.
Известна мне догадливость твоя:
Мол, рассмешил, мол, тут причиной дама,
А вовсе не любимые края.
Тебе на это я отвечу прямо:
Умолкни, ибо правда мне мила
И ложь не стану защищать упрямо.
Какая бы причина ни была,
Мне здесь прекрасно, но другим соваться
Я не советую в мои дела.
Иные мнят, что стоило податься
Мне в Рим — и я снискал бы благодать
И мог бы на судьбу не обижаться,
Тем паче папу другом называть
Задолго до счастливого избранья
Имел я честь. И в дни, когда мечтать
Не мог о возвращенье из изгнанья
Ни он, ни брат его, как он беглец,
Чье при дворе фельтрийском пребыванье
Украсили «Придворного» творец
И Бембо, верный культу Аполлона;
И в дни, когда вернулось наконец
Семейство Медичи в родное лоно
Флоренции, и, распростясь с Дворцом,
Бежало знамя от руки закона;
Вплоть до того, как в Риме стал он Львом
Благодаря разборчивым прелатам,
Я видел друга искреннего в нем.
Он повторял не раз, уже легатом,—
Мол, как на брата на меня смотри,
Ведь я тебя давно считаю братом.
Поэтому с иным поговори —
Я шапку черную прошляпил в Риме,
Подбитую зеленым изнутри.
Поспорю с утвержденьями такими
Примером, ты ж не сетуй: что трудней —
Читать стихи иль изъясняться ими?
Во время оно засуха на всей
Земле случилась: снова Феб, казалось,
Доверил Фаэтону лошадей.
Колодцы пересохли, не осталось
Воды в потоках, бурных испокон,
И по мостам ходить смешным считалось.
В ту пору пастырь жил, обременен
Отарами, — теперь смотрел с тоскою
На прежнее свое богатство он.
Пещеры помня с ключевой водою,
Напрасно он заглядывал туда.
И к Небу обратился он с мольбою,
И свыше озарение тогда
Про некий дол беднягу посетило,
Где воду он отыщет без труда.
С женой, с детьми, со всем, что их кормило,
Пастух — туда, и не успел копнуть,
Как влага под лопатой проступила.
Лишь небольшой сосуд, чтоб зачерпнуть,
Был у него, но он нашел решенье:
«Я первым пью, никто не обессудь.
За мной жене и детям послабленье
По праву будет. Слава богу, тут
Желанной влаги хватит всем. Терпенье.
За ними — те, кто наибольший труд,
Подобно мне, вложил в рытье колодца.
Так друг за другом все у нас попьют.
А после всех скотина пусть напьется,
Однако так же, как для вас, черед
Установить и для нее придется».
В таком порядке очередь идет,
Но, видя впереди толпу густую,
Всяк про свои заслуги нагло врет.
И тут газель, что помнила былую
Хозяйскую любовь, кричит, стеня
От жажды и обиды: «Протестую!
Я пастуху, конечно, не родня
И на труды его смотрела вчуже,
И проку мало было от меня,
Но неужели я настолько хуже
Других! И неужели наконец
Не мог и для меня найти он лужи!»
Способен удивляться лишь глупец
Тому, что Нери, Лотти, Баччи, Ванни
Меня не предпочел святой отец.
Итак, вперед, достойны первой дани,
Пьют близкие, за ними — те, кому
Престолом он обязан в Ватикане.
Потом уж те идут по одному,
Кто помогал, повергнув Содерино,
Вернуться во Флоренцию ему.
Один твердит: «Я с Пьетро в Казентино
Готовил на республику поход».
«Я в долг ему давал», — кричит Брандиио.
Еще один: «Я брата целый год
Кормил, и только с помощью моею
Он снова на коне. Иль то не в счет?»
Покуда все напьются, не имею
Желанья ни малейшего гадать,
Успею сам попить иль не успею.
Спокойнее доказанным считать,
Что своего избранника сначала
Должна Фортуна в Лете искупать.
Пожалуй, так она и поступала,
Но в данном случае, скорей всего,
Привычке старой следовать не стала.
Поверь словам кузена своего:
К его святой стопе припав губами,
Нашел я в полной памяти его.
Ко мне склонившись, он двумя руками
Пожал мне руку и обеих щек
Коснулся благосклонными устами.
Он с буллою любезно мне помог,
Но я недаром с Биббиеной дружен,
Что увеличил вдвое мой должок.
Средь ночи, в дождь, надеждами нагружен,
Заляпан грязью с головы до пят,
К «Барану» потащился я па ужин.
Допустим, папа, дар беря назад,
Не причиняет никому урона —
Мол, семена взойдут, и я богат;
Допустим, столько символов законной
Он даст мне власти, сколько с потолка
На папских мессах не видал Иона;
Допустим, щедрая его рука
В карман мне злато сыплет, не жалея,
И в рот и в чрево — аж трещат бока…
Но неужели в этом панацея?
Ужель возможно методом таким
Унять во мне алкающего змея?
Будь я стяжанья жаждой одержим,
Дорогой бы направился прямою
В Китай, на Нил, в Марокко, но не в Рим.
Затем, чтоб стать над слугами слугою
Иль чуть пониже сан иметь, когда
Все больше жажда властвует тобою,—
Какая мне карабкаться нужда
По лестнице крутой? Она едва ли
Заслуживает столького труда.
Когда-то люди на земле не знали
Теперешней коварности людской,—
Таков был мир давным-давно, в начале.
В ту пору жил под некою горой,
Граничившей вершиной с небесами,
Народ — не знаю в точности какой;
И видя то безрогой, то с рогами,
То полной, то ущербною луну,
Что круг вершит естественный над нами,
И веря, что взойдя на крутизну,
Скорей поймешь, чем глядя из долины,
Зачем луне менять величину,
Едой мешки наполнив и корзины,
И стар и млад приблизиться решил
К луне, сперва добравшись до вершины.
Но долгий в гору путь напрасен был,
И люди, убедившись в том на деле,
Наверх поднявшись, падали без сил,
А те, что снизу, поотстав, глядели,
Пускались следом чуть ли ни бегом,
Решив, что их сородичи у цели.
Гора была Фортуны колесом,
Где сверху, как досель считает кто-то,
Спокойным наслаждаются житьем.
Завись удел счастливый от почета
Или богатства, о другом мечтать
И мне б, конечно, не было расчета.
Но те же папы и другая знать,
Земные боги, не живут беспечно,
И трудно их счастливыми назвать.
Будь я богат, как турок, бесконечно,
Подобно папе будь в большой чести,
Подняться выше я мечтал бы вечно,
И должен был бы козни я плести,
О том лишь предаваясь упованьям,
Как больше, чем имею, обрести.
Но если ты владеешь достояньем
Достаточным, чтобы безбедно жить,
Сумей презренным дать отпор желаньям.
Коль в доме есть, чем голод утолить,
И есть очаг и кров, чтрбы от хлада
И зноя летнего тебя укрыть;
Когда тебе пешком идти не надо,
Меняя город, и в душе твоей
Со счастьем нет и признака разлада,
Хоть половину головы обрей,
Хоть всю, — что толку! Больше, чем вмещает
В себе сосуд, в него попробуй влей.
Да и о чести помнить подобает,
Не забывая ни на миг о том,
Что честь нередко в спесь перерастает.
Кто честью не поступится ни в чем,
Того и враг не опорочит злейший,
Что только прослывет клеветником.
Будь ты преосвященство иль светлейший,
Тебя я честным не сочту, пока
В твоей душе не разберусь, милейший.
Что радости тебе носить шелка
И видеть всех от мала до велика
Без шапок, если вслед исподтишка
Несется шепот: «Вот он, погляди-ка,
Продавший галлу Зевсовы врата,
Что поручил ему его владыка»?
Наряды раскупают неспроста:
Тем самым люди показать стремятся,
Что им одетый бедно не чета,
Однако лучше скромно одеваться
И честным быть, чем в платье из парчи,
Запятнанном бесчестьем, красоваться.
Должно быть, Бомба скажет: «Помолчи,
Была б к наживе краткая дорога —
Хоть грабь людей в лесу, хоть банк мечи.
Всегда богатству было чести много,
И мне плевать, когда меня хулят,—
Хулят и отрицают даже бога».
Минутку, Бомба: для меня стократ
Хулители Христа страшнее сброда,
Которым он безжалостно распят.
Хула тебе — хула иного рода:
Не выбрался бы ты из нищеты,
Когда бы не крапленая колода.
Не затыкай же честным людям рты!
Немногие на свете знают плечи
Парчи и шелка столько и тафты.
О тайне гнусных дел твоих и речи
Не может быть, и дабы каждый мог
Увидеть их, зажги поярче свечи.
И тот, кто мудр, и тот, кто недалек,
Понять желают, как свои палаты
Построил ты за столь короткий срок,
Что и снаружи и внутри богаты;
Но должен быть бесстрашным правдолюб,
Тогда как смелым не был никогда ты.
Не видеть, главное, хулящих губ,
А шепот за спиною стерпит Борна,
Что он родного брата душегуб.
Изгнание перенеся покорно,
Благословляет нынче он судьбу,
А поношенья, мол, — от злости черной.
Другой себя к позорному столбу
Поставил сам, решив, что не хватало
Лишь митры на его безмозглом лбу.
В злокознии он преуспел немало,
И титул уважаемый его
Смердил настолько с самого начала,
Что не представить хуже ничего.