Сказки. Истории, стр. 88
Он вел знакомство и с аристократами крови, и с аристократами ума, как это говорится, а также с аристократами и крови и ума вместе, и, наконец, с теми, которые не могли похвалиться ни тем, ни другим аристократизмом.
Итак, у него в доме собралось большое общество, но исключительно детское; дети болтали без умолку; у них, как известно, что на уме, то и на языке. В числе детей была одна прелестная маленькая девочка, только ужасно спесивая. Спесь не вбили, а «вцеловали» в нее, и не родители, а слуги, — родители были для этого слишком разумны. Отец малютки был камер-юнкером, и она знала, что это нечто «ужасно важное».
— Я камер-юнкерская дочка! — сказала она.
Она точно так же могла бы быть лавочниковой дочкой — и то и другое одинаково не во власти самого человека. И вот она рассказывала другим детям, что в ней течет «настоящая кровь», а в ком ее нет, из того ничего и не выйдет. Читай, старайся, учись сколько хочешь, но, если в тебе нет настоящей крови, толку не выйдет.
— А уж из тех, чье имя кончается на «сен», — прибавила она, — никогда ничего не выйдет путного. Надо упереться руками в бока, да и держаться подальше от всех этих «сен, сен»!
И она уперлась прелестными ручонками в бока и выставила острые локотки, чтобы показать, как надо держаться. Славные у нее были ручонки, да и сама она была премиленькая!
Но дочка купца обиделась: фамилия ее отца была Мадсен, а она понимала, что эта фамилия тоже кончается на «сен», и вот она гордо закинула головку и сказала:
— Зато мой папа может купить леденцов на целых сто риксдалеров и разбросать их народу! А твой может?
— Ну, а мой папа, — сказала дочка писателя, — может и твоего папу, и твоего, и всех пап на свете пропечатать в газете! Все его боятся, говорит мама: ведь это он распоряжается газетой!
И девочка прегордо закинула головку — ни дать ни взять принцесса крови!
А за полуотворенною дверью стоял бедный мальчик и поглядывал на детей в щелочку; мальчуган не смел войти в комнату, куда было такому бедняку соваться к богатым и знатным детям! Он поворачивал на кухне для кухарки вертел, и теперь ему позволили поглядеть в щелку на разряженных, веселящихся детей, и это уж было для него огромным счастьем.
«Вот бы мне быть на их месте!» — думалось ему. Вдруг он услышал болтовню девочек, а, слушая ее, можно было упасть духом. Ведь у родителей его не было в копилке ни гроша; у них не было средств даже выписать газету, а не то что самим издавать ее. Но хуже всего было то, что фамилия его отца, а значит, и его собственная, как раз кончалась на «сен»! Из него никогда не выйдет ничего путного! Вот горе-то! Но кровь в нем все-таки была самая настоящая, как ему казалось; иначе и быть не могло.
Так вот что произошло в тот вечер!
Прошло много лет, дети стали взрослыми людьми. В том же городе стоял великолепный дом, полный сокровищ. Всем хотелось посетить его; для этого приезжали даже из других городов. Кто же из тех детей, о которых мы говорили, мог назвать этот дом своим? Ну, это легко угадать! Нет, не очень! Дом принадлежал тому бедному мальчугану, что стоял тогда за дверью. Из него все-таки вышло кое-что, хоть фамилия его и кончалась на «сен» — Торвальдсен.
А те три девочки? Дети кровной, денежной и умственной знати, из них что вышло? Да, все они друг друга стоили, все они были дети как дети! Из них вышли порядочные люди: задатки-то в них были хорошие. Мысли же и разговоры их в тот вечер были пустой ребячьей болтовней!
ОБЫКНОВЕННЫЙ ПЕТУХ И ПЕТУХ-ФЛЮГЕР
(Перевод Л. Лунгиной)
Жили-были два петуха. Один — обыкновенный — день-деньской копался в навозной куче, а другой — флюгер — был приделан к коньку высокой крыши. Ну, как ты думаешь, кто из них был более знаменитым? Впрочем, что бы ты ни сказал, мы-то будем думать по-своему…
Между птичником и двором стоял деревянный забор, посередке двора была навозная куча, а посередке кучи рос огромный огурец, растение, как известно, парниковое, чем, к слову сказать, огурец этот весьма кичился.
«Парниковым огурцом нужно родиться, — размышлял он. — Но, поскольку не всем растениям дано родиться парниковыми, то, естественно, должны существовать и огородные. Вот, к примеру, куры, утки и прочая домашняя птица тоже ведь живут на свете. Или этот петух, что взлетел на забор, он же значительнее флюгера! Тот хоть и забрался вон как высоко, а даже скрипнуть на ветру не может, не то что закукарекать. И нет при нем ни кур, ни цыплят, да и занят он только самим собой, торчит на верхотуре и покрывается от времени зеленой патиной! Куда ему до нашего петуха! Вот это петух так петух! Выступает, будто пава! Танцует, да и только! А поет! Искусному трубачу так не сыграть! Фанфарный марш! Музыка! Да захоти он меня склевать целиком — я бы за честь почел: вот была бы истинно благородная смерть!..»
Ночью разразилась такая буря, что петух с курами и цыплятами забились в самую глубину курятника. Трах! Ветер повалил забор. Ба-бах! С крыши посыпались черепицы. Но петух-флюгер уцелел. Он даже не скрипнул, не повернулся на диком ветру, сидел как истукан на своем коньке, хоть и был вполне молодым петухом — его ведь совсем недавно вычеканили из меди. Сомнений нет, он был очень умен и солиден, наш петух-флюгер, потому что появился на свет сразу взрослым. Он никогда не был цыпленком и не имел никакого дела с разными звонкоголосыми пичугами, которых презрительно называл «вульгарными балаболками». Вот голуби — другое дело, те побольше, и перья у них отливают перламутром, они даже напоминают флюгеры с виду. Но они такие жирные и глупые, просто ужас! Одно у них занятие — поплотнее набить свои зобы. Пошлые твари! Правда, перелетные птицы иногда садились на крышу и рассказывали петуху-флюгеру о заморских странах, о дальних перелетах, о пиратских нападениях пернатых разбойников… Поначалу это было ново и любопытно, но вскоре надоело. Нельзя же в самом деле все время слушать одно и то же! Скучища смертная! В конце концов опостылели ему и перелетные птицы, и вообще все на свете. Все суета сует, все скука и пошлость!
— Мир выродился, — частенько повторял петух-флюгер. — Ерунда всегда остается ерундой!..
Он был, как говорится, разочарованным петухом-флюгером и, конечно же, привел бы в восторг парниковый огурец, если бы тот познакомился с ним, но у огурца только и света в окошке было, что обыкновенный петух, который, к слову сказать, как раз зашел его навестить.
Один поваленный забор напоминал о пролетевшей ночью ужасной буре.
— Ну-с, как вам понравилось мое ночное «кукареку»? Перекричал я гром? А? — спросил, шагая вразвалку, как кавалерист, обыкновенный петух у своих кур и цыплят, которые поднимались вслед за ним на навозную кучу. Что и говорить, хвастун он был, никакой деликатности в разговоре.
— Эй ты, овощное растение из семейства тыквенных! — сказал петух огурцу, который так изумился научным познаниям своего кумира, что не почувствовал, что его клюют.
«Истинно благородная смерть!»
А тут со всех сторон набежали куры, цыплята, — куры ведь как овцы, куда одна, туда и другие, — и принялись кудахтать и пищать, восторгаясь обыкновенным петухом и гордясь, что они с ним в родстве.
— Кукареку! — заорал вдруг петух. — Вот я сейчас как закукарекую на весь мировой птичий двор, и все цыплята тотчас же вырастут в куриц!
Какое тут поднялось кудахтанье и писк! А петух вконец расхвастался:
— Я даже могу сам снести яйцо! И знаете, кто вылупится из этого яйца? Василиск! Ни одно живое существо не может вынести его взгляда. Люди издавна рассказывали об этом друг другу, а теперь я рассказал вам, и вы знаете, что сокрыто во мне, потому что я из петухов петух!
И он захлопал крыльями, затряс гребешком и закукарекал так, что у всех кур и цыплят зазвенело в ушах и мурашки пробежали по спине. О, как они были горды, что их петух — из петухов петух! И они принялись кудахтать и пищать так громко, что даже петуху-флюгеру стало понятно, о чем идет внизу разговор, но он даже не пошевелился.