Птица войны, стр. 57

Генри был взволнован не меньше: при виде Парирау в горле у него защекотало, лицу стало жарко. Подойдя к девушке, он обнял ее за плечи. Та, всхлипнув, уткнулась ему в плечо.

Вильям Эдвуд деликатно отвернулся и присел на корточки у изголовья Тауранги.

— Спросите у него, мистер Гривс, не пробовал ли он в мое отсутствие вставать? — проговорил доктор. Его взгляд был прикован к свежей ссадине на локте Тауранги. Утром ее не было.

Продолжая ласково теребить гладкие смоляные пряди, рассыпавшиеся у него на груди, Генри перевел вопрос. Лицо Тауранги осталось безучастным, зато Парирау рывком подняла голову.

Эдвуд терпеливо ждал, продолжая разглядывать руку Тауранги. Генри нахмурился и строго заглянул в лицо Парирау. Ее продолговатые глаза смотрели жалобно. С мокрых ресниц сорвалась и быстро проскользнула вдоль переносицы блестящая капелька. Но во взгляде Хенаре был приказ.

— Тауранги хотел убежать… — по губам прочитал он беззвучный шепот девушки.

Складка на лбу Генри стала глубже. Отстранив Парирау, он пересек комнату и опустился на тюфяк. Не дождавшись ответа, доктор Эдвуд подошел к окну, отогнул край циновки и принялся внимательно рассматривать двор.

— Тауранги, друг! Еще три-четыре дня — и ты будешь здоров, — вполголоса заговорил Генри, с досадой замечая, что сын Те Нгаро по-прежнему не намерен отзываться на его слова. — Этот человек спас нашу жизнь, он любит маори и ненавидит королеву пакеха. Следуй его советам, друг, они благожелательны и мудры.

Наконец-то Тауранги хоть как-то отреагировал: покосился на Генри, сжал губы. Но почему он молчит?

— Почему ты молчишь, друг? Может, боль в голове мешает тебе говорить? — с подчеркнутым участием спросил Генри.

Он знал, что боль сейчас ни при чем, но надо же его как-то расшевелить. Маорийцы самолюбивы, скрывать страдания для них — дело чести. Вряд ли сын Те Нгаро не клюнет на эту удочку.

В самом деле, Тауранги не выдержал.

— Уходи, Хенаре, — сказал он с открытой неприязнью. — Я не верю ни тебе, ни твоему доброму пакеха. Не знаю, зачем ты спасал меня. Я не просил тебя об этом. Ветка, сорванная с куста, долго не живет. Ты насильно сделал меня предателем, и это хуже, чем смерть. Эх! Ты все-таки обманул нгати… Уходи!..

Генри закусил губу. Вот как!.. Значит, вместо благодарности — упреки, обвинение. Это после всего, что ему пришлось перенести. И не ради себя — ради спасения человека, которого он считает лучшим другом…

Медленно, очень медленно поднялся Генри с пыльного тюфяка. Встретив внимательный взгляд доктора, он опустил глаза и глухо пробормотал:

— Он прогнал меня, сэр… Идемте, прошу вас…

— Хорошо, сейчас мы уйдем, — спокойно отозвался Эдвуд. — Кажется, я догадываюсь, в чем дело. Поэтому, Генри, прежде чем оставить их одних, я хотел бы, чтобы вы перевели ему кое-что.

Вильям Эдвуд подергал себя за бородку и поднял глаза к потолку.

— Скажите ему, что сейчас он слаб и не страшен врагу. Если он хочет быть полезным своей родине, ему придется полежать еще недельку-другую — не дольше. Скажите, что война только разгорается и что часть нгати все-таки прорвалась в долину. Сегодня утром я услышал, как об этом говорили работники.

— Неужели? — Генри был не на шутку удивлен. — Почему же вы мне…

— Потому что говорю, как правило, только то, что знаю наверняка, — сердито перебил его ботаник. — Переводите же, сэр!

Когда юноша закончил перевод, в комнате на несколько секунд наступило молчание. Потом за спиной Генри раздался странный звук, одинаково похожий на сдавленный смех и на плач. Он не успел оглянуться: Парирау обхватила руками его шею и, прижавшись телом, захлебнулась истерическим смехом. Опомнившись, она отпустила Генри и с испугом глянула на Эдвуда. Но на нее уже не смотрели: оба англичанина не сводили глаз с побледневшего лица Тауранги, который приподнялся на локтях и силился что-то сказать.

Но вот он опять опустил голову на матрац и закрыл глаза.

— Идемте!.. — шепнул ботаник. Достав из кармана ключ, он легонько подтолкнул Генри к выходу.

— Я еще приду сегодня… — успел бросить притихшей девушке Генри Гривс, скрываясь за дверью.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

в которой на сцену снова выступает земельный комиссар

Если не возражаете, я открою окно, — сказал Эдвуд.

— Ради бога, сэр…

Генри подсунул подушку под локоть и повернулся на бок. После визита к Тауранги он опять вынужден был лечь в постель. Вялость во всем теле, легкое головокружение — видно, не так уж он и окреп, чтобы разгуливать подолгу.

Закрепив на крючке раму, Эдвуд уселся на подоконник и принялся заряжать табаком маленькую закопченную трубку. Генри лежал с закрытыми глазами, с удовольствием втягивая в себя запахи двора. Пахло овчинами, конюшней, прелыми волокнами льна — совсем как дома, то есть не дома — на ферме отца. Может ли он считать ферму у трех холмов своим домом, это еще вопрос. Если старик побоится спрятать у себя двух мятежных нгати, у Сайруса Гривса больше не будет сына. Генри останется с ними, это решено.

— Признайтесь, Генри, вы ужасно разобижены… — проговорил доктор Эдвуд и, чиркнув спичкой по стеклу, поднес к трубке стелющийся от ветерка огонек. — Только скажу вам, сэр, откровенно… — Он сделал несколько коротких затяжек. — Если — вы… пуфф-пуфф… намерены сердиться на своего друга… пуфф-пуфф… я не буду вас уважать…

Трубка, наконец, раскурилась. Ботаник выпустил из усов белесое облачко и прислонился спиной к косяку. Его глаза иронически щурились.

Генри почувствовал себя задетым.

— Странно… — Он дернул плечом и с вызовом посмотрел на Эдвуда. — А разве вас, доктор, не оскорбляет несправедливость? Тауранги назвал меня… Впрочем, я вам уже рассказывал… Неужели вы, сэр, считаете, что он прав?

Ботаник сделал неопределенный жест, но ничего не ответил — опять занялся трубкой. Генри почувствовал, как к щекам приливает кровь. Что значит молчание доктора Эдвуда?..

— Значит, сэр, по-вашему, я предатель? — запальчиво воскликнул он. Губы юноши дрожали.

Эдвуд рассмеялся и тряхнул кудлатой головой.

— Что вы!.. Напротив, дорогой мистер Гривс, вы человек честный и благородный. И на самопожертвование вы способны, а это уже редкость… Но скажите откровенно, как на исповеди: вы не жалеете, что так основательно связались с маорийцами? Что стали свидетелем, нет — даже участником всех этих кровавых событий?

Только секунда понадобилась Генри для раздумий.

— Нет! — твердо произнес он. — Нгати были правы, и я мог быть только с ними. Но ведь они погибли бессмысленно, доктор! Столько жизней… дети… И все напрасно… Это же безумие — воевать с Британской империей, надо искать другие способы выжить… Любой другой! Эта война — не война, это истребление… Сегодня нгати, завтра — нгапухи, рарава, затем все остальные… Разве я мог допустить, чтобы Тауранги и Парирау погибли? Разве вы, сэр, будь вы на моем месте, не стали бы их спасать? Не стали?!

Генри уткнулся лицом в подушку. Никогда еще не испытывал он такого острого приступа тоски и отчаяния, как сейчас. Неблагодарность Тауранги осквернила то, что он считал самым святым — самопожертвование во имя дружбы. Где же справедливость в этом мире?

— Послушайте, Генри, — донесся до его слуха голос Вильяма Эдвуда. — Напрасно терзаетесь: вы были правы, когда решили спасти своих друзей. Вы сделали то, что подсказывал рассудок… И не только разум, но и чувства человеческого долга, любви, сострадания… Но, дорогой мой юноша, ваша правда — правда только для вас. Для вашего же друга она — звук пустой, он не может ее принять, потому что Тауранги действительно неотделим от своего народа. Ваш разум европейца сказал вам: спаси хотя бы две жизни. А сын Те Нгаро живет другим: борьбой, ненавистью к захватчикам, преданностью интересам племени, родной земли. Не правда рассудка, а правда страсти руководит его поступками… Не сердитесь на него, Генри… И простите меня, если я обидел вас чем-то…