Твое имя – страсть, стр. 3

Улыбка на лице Моники стала шире. Клеверное масло — старинное средство, употребляемое при болезнях десен, в Америке забыли. Ей было приятно, что то, чему она научилась вдали от гор Колорадо, помогло пухлощекому малышу, чью фотографию Джек гордо демонстрировал при каждой возможности.

— Вы с Роджером поспели как раз к ленчу, — сказала она. — Может, попоите лошадей, пока я разведу огонь?

Роджер с Джеком разом повернулись к лошадям. Но вместо того, чтобы повести их к воде, стали отвязывать джутовые мешки, прикрепленные к седлам.

— Жена говорит, вам, должно быть, здорово надоели хлеб да бобы с ветчиной, — сказал Джек, протягивая ей мешок. — Она решила послать вам немного домашнего печенья и всякого там прочего, для разнообразия.

Не успела Моника поблагодарить его, как Роджер, протянул ей два набитых мешка.

— У нашего повара накопилось столько продуктов, что они не долежат, пока у него до них дойдут руки. Вы бы его здорово выручили, если бы забрали их себе…

Какое-то мгновение Моника не могла вымолвить ни слова. Потом моргнула, чтобы унять подступившие слезы, поблагодарила обоих мужчин. И при этом подумала, что щедрость, как и беспокойство о первом зубике ребенка, общечеловеческое свойство.

Пока мужчины поили лошадей, она подкинула в огонь поленья из своего быстро скудеющего запаса дров, замесила тесто и заглянула в прокопченный чайник, служивший кофейником. К ее радости, среди продуктов, подаренных ей ковбоями, оказалось кофе. А еще сушеные и свежие фрукты, мука, вяленое и свежее мясо, рис, соль, масло и пакеты с чем-то другим, но с чем именно она не успела обследовать до возвращения мужчин от ручья. Все это было подлинным сокровищем для нее, привыкшей в долгих экспедициях экономить и тщательно отмерять продукты, за исключением разве только очень редких дней больших праздников.

Радостно мурлыча под нос, Моника принялась фантазировать, какие приготовит блюда из щедрых даров Роджера и Джека. Она приехала в Америку из Англии почти без денег. У ее родителей если что и оставалось от зарплаты, то почти всегда уходило на помощь отчаянно нуждающимся аборигенам. А работа наблюдателем на Лугу Диксона давала лишь крышу над головой, небольшую сумму на питание, да такую маленькую зарплату, что ее иначе как пособием на существование и назвать-то было нельзя.

Хижина, в которой поселилась Моника, была древней-древней. Студенты, наблюдавшие за Лугом в прошлые годы, шутили, что Бог построил ее сразу, как закончил создавать вокруг горы. В ней были очаг, стены, пол, крыша и больше ничего. Отсутствие электричества, водопровода и прочих удобств Монику не волновало. Конечно, не помешало бы иметь несколько красивых ковров, которыми бедуины скрашивают и смягчают свою суровую жизнь, но она довольствовалась нежным солнышком, чистым воздухом, прохладной водой и почти полным отсутствием мух. Для нее все это было истинной роскошью.

А если хотелось потрогать что-нибудь мягкое, искусно сделанное, достаточно было открыть рюкзак и полюбоваться прощальным родительским подарком. Это была льняная ткань, такая тонкая, что казалась шелком. Один отрез — сизый, светящийся, как голубиное перо, предназначался на летуче-плещущееся платье. Другой — аметистовый, был точь-в-точь под цвет ее глаз. Тоже на платье.

Несмотря на всю их обольстительную красоту, Моника не раскроила ни один отрез. Она понимала, наряды должны помочь ей в поисках мужа. А ей хотелось от жизни большего, чем просто какого-то мужчину, видящего в ней подходящее устройство для рождения сыновей и тяжкого труда. Семьи туземцев заставляли ее лишь восхищаться женской жизнестойкостью. Рассудком она понимала, почему вошедшие в пору зрелости девушки наблюдали за мужчинами задумчивыми глазами и прикидывающе улыбались. Но сама она никогда еще не чувствовала того странного жара в крови, который заставлял их забыть наставления мам, бабушек, теток и сестер.

В тайне Моника надеялась отыскать где-нибудь на свете источник этого жара, опаляющего разум и тело, прожигающего душу насквозь. Но никогда еще не чувствовала себя от этого дальше, чем здесь, в Америке. Тут парни ее возраста показались ей совсем юными, полными веселья и ничем не оправданной уверенностью в своих силах. Должно быть, они никогда еще не сталкивались с голодом и смертью. За те дни, что Моника прожила у профессора Мэрлока в ожидании, пока откроется дорога на Луг Диксона, перед ее взором прошло немало студентов. Но ни на одного она не взглянула с извечным женским любопытством, ни разу не почувствовала, чтобы в крови запылал огонь.

Как тут не сомневаться, что это вообще когда-нибудь произойдет?

2

— Ух, как здорово пахнет! — сказал Роджер, подходя к Монике, — Знаете, из ребят профессора Мэрлока вы первая, кого нам не пришлось учить варить настоящий кофе.

— В Марокко кофе не кофе, если не такой густой, что едва льется, — поделилась она своими знаниями.

— Да-а? Хотелось бы попробовать…

— Тогда привозите побольше консервированного молока. И сахара.

— Так, значит?

Моника кивнула.

— От марокканского кофе и подковы летают, а?

Ей еще не доводилось слышать такого выражения. Образ, возникший от этих слов, вызвал смех.

— Пожалуй, от него и лошадь взлетит!

Роджер хмыкнул, обвел взглядом ее бивуак и остался доволен наведенным порядком. Щепки на растопку и палки потолще лежали аккуратной горкой в удобной близости от костра. Земля вокруг была выметена метлой из прутьев. Различные инструменты, сломанные или забытые студентами, побывавшими здесь в прошлые годы, были подобраны и разложены. Причем по размерам: начиная от тоненького шила и кончая огромным ржавым колуном. На большом лесорубовском топоре, ровеснике хижины, виднелись свежие следы заточки, хотя Роджер представить себе не мог, что это Моника его наточила. Как не мог себе представить и то, что она умудряется им пользоваться. Ручка топора была в четыре фута длиной, а в ней самой-то росту — чуть больше пяти футов.

Топор напомнил Роджеру, что он собирался посмотреть, как тут у девушки с дровами. В отличие от других студентов, она готовила пищу на костре, а не на походной плитке. Роджер полагал, что плитки у нее не было. Честно говоря, он вообще подозревал, что у нее мало чего есть, кроме одежды, в которой она сейчас стояла, да постельной скатки, развешанной для просушки на кусте. И все же, несмотря на явное отсутствие денег, Моника ни разу не отказала ни ему, ни кому-либо другому из работников Диксона в еде, сколько бы их ни было и как бы часто они ни заезжали. Она всегда предлагала им поесть, в любое время дня, будто понимала, что значит голодать, не отпускала никого из своего лагеря с пустым желудком.

— Джек, а почему бы нам с тобой не притащить сюда пару бревен? — сказал Роджер, решительно надевая шляпу. — Колоть их у нас сегодня времени нет, но пусть будут наготове. Щепочки да палочки, конечно, хорошо, только для настоящего костра нужны дрова.

— Не беспокойтесь, — начала Моника, — я могу…

— Чертовы деревяшки совсем тропу загромоздили, — вмешался Джек, подхватив тяжелый топор, и повернулся к лошади. — Босс Дик с нас шкуру спустит, если какая лошадь о них споткнется и охромеет.

— Мисс Моника, вы нам сделаете большое одолжение, если сожжете их, — добавил Роджер, занося ногу в стремя.

Она перевела взгляд с одного ковбоя на другого и поблагодарила:

— Спасибо. Дрова бы мне пригодились. — А когда мужчины тронулись в путь, вдруг вспомнила: — Смотрите, за изгородью ничего не трогайте! — В конце концов, она тут именно для этого. Ей положено охранять от вмешательства человека все, что находится за оградой, чтобы Луг мог постепенно вернуться к своему естественному состоянию.

— Йо! — крикнул Роджер, подняв руку в подтверждение.

Мужчины не проехали и сотни футов, как наткнулись на подходящие стволы упавших сосен: тут же принялись за работу. В горной тишине их голоса отчетливо доносились до Моники.

Занимаясь костром, она время от времени улыбалась сочным выражениям ковбоев. Наверное, в этот момент им попадались особенно упрямые бревна. Когда же их разговор перешел к таинственному боссу Дику, Моника поймала себя на том, что слушает, затаив дыхание, чтобы не пропустить ни слова. Об отсутствующем владельце Луга Диксона ей было известно только то, что его отец хотел, чтобы босс Дик побыстрее женился и родил сына, и еще, что работники ранчо уважали своего хозяина, как Господа Бога.