Вечность, стр. 27

— На остальных можно плюнуть, — сказал отец. — Без стаи они все равно не выживут. Поодиночке много не наохотишься.

Телефон снова завибрировал в руке, и я щелкнула крышечкой. Опять Сэм.

«ядумал ей конец изабел. дло сих пор отойти не мгоу».

Придурок напротив засмеялся, и я поняла, что он снова запустил в меня чем-то, хотя я этого не почувствовала. Смотреть на него не хотелось, невыносимо было видеть его лицо на том месте, где год назад сидел Джек. От всего этого меня вдруг затошнило. И не в фигуральном, а в буквальном смысле. Надо было срочно уходить из-за стола, пока не опозорилась.

Я отодвинула стул, задев Долли, в этот момент задающую очередной идиотский вопрос, и принялась пробираться к выходу между столов, певцов и закусок, приготовленных из морских гадов, которые никогда не водились в окрестностях Миннесоты.

Я прошла в уборную — это была комната, обставленная совершенно по-домашнему, а не обычные для ресторана кабинки — и закрылась там. Потом привалилась к стенке, зажав рот рукой. Но тошнота вдруг отступила. Из глаз полились слезы.

Надо было держать себя в руках, меня ждали за столом, а если я появлюсь с распухшим красным носом и заплаканными глазами, все догадаются, что со мной случилось, но остановиться я не могла. Я давилась слезами и судорожно хватала ртом воздух между всхлипами. Из головы не шел Джек, сидящий за столом и ведущий себя как полный придурок, отец, разглагольствующий о снайперах на вертолетах. Да еще мучила мысль о том, что Грейс чуть не погибла, в то время как я ничего даже не подозревала. Вдобавок эти мальчишки-дебилы, швыряющие крошки мне в вырез, который, наверное, все-таки был слишком откровенным для семейного ужина. То, как Коул с высоты своего роста смотрел на меня, лежащую в постели. И последняя капля — прямое и сбивчивое сообщение Сэма про Грейс.

Джека больше нет, отец всегда добивается того, что хотел, я хочу Коула Сен-Клера и ненавижу его одновременно, и никто, никто на целом свете не будет испытывать ко мне таких чувств, какие испытывал к Грейс Сэм, когда отправлял это сообщение.

Я сидела на полу, прижавшись спиной к шкафчику под раковиной, и вспоминала, как язвительно разговаривала с Коулом, когда нашла его, совершенно раздавленного, на полу в доме Бека — не в этот раз, а раньше, когда он сказал мне, что должен выбраться из своего тела или покончить с собой. Тогда он казался мне слабым и безвольным эгоистом. Но теперь я его понимала. Если бы сейчас, в эту самую минуту, я услышала от кого-то: «Изабел, я могу все это прекратить, на, прими вот эту таблетку»… я могла бы ее принять.

В дверь постучали.

— Занято, — отозвалась я, злясь на себя за чужой хриплый голос.

— Изабел?

Мама.

Я так рыдала, что выбилась из дыхания.

— Сейчас выйду, — пообещала я, стараясь говорить спокойно.

Ручка повернулась. В спешке я забыла запереться.

Мама вошла в уборную и закрыла за собой дверь. Я уставилась в пол, чувствуя себя унизительней некуда. Единственное, что я видела, были ее ноги. На ней были те самые туфли, которые я ей купила. К горлу снова подступили слезы, я попыталась проглотить их, но они прорвались наружу странным сдавленным звуком.

Мама присела на пол рядом со мной. От нее пахло розами, как и от меня. Она уткнулась локтями в колени и потерла ладонью сосредоточенное лицо — лицо доктора Калперер.

— Я скажу им, что тебя вырвало, — сказала мама. Я уткнулась лицом в ладони.

— Я выпила три бокала вина и не могу вести машину. — Она вытащила ключи и опустила их так, чтобы я могла видеть их сквозь пальцы. — Зато ты можешь.

— А как же папа?

— Папа может поехать с Маршаллом. Два сапога пара.

Я вскинула на нее глаза.

— Меня все увидят.

Она покачала головой.

— Мы выйдем через ближнюю дверь. Тебе не придется проходить мимо стола. Я им позвоню. — Она вытащила из сумочки носовой платок и вытерла мне подбородок. — Ненавижу этот проклятый ресторан.

— Хорошо, — сказала я.

— Хорошо?

— Хорошо.

Она поднялась, и я протянула ей руку.

— Только не надо сидеть на полу, ладно, а то подхватишь ротавирус, стафилококк или еще какую-нибудь заразу. Почему у тебя за шиворотом какие-то крошки?

Я осторожно вытащила из выреза мусор и встала перед зеркалом рядом с мамой. Наши отражения были до странности похожи, только мое было заплаканное и растрепанное, а ее — нет. Полная противоположность тому, что происходило на протяжении всех этих двенадцати месяцев, которые привели нас к этому моменту.

— Ладно, — сказала я. — Пойдем отсюда, пока опять петь не начали.

ГРЭЙС

Как приходила в себя, я не помню. Просто вдруг поняла, что жива. Я уселась, щурясь от режущего света, и обхватила лицо ладонями. Все тело болело — не как после превращения, а как будто я попала под оползень. Подо мной был неприятно холодный кафельный пол. Установить время суток не представлялось возможным: в помещении не было окон, а ряд ослепительных лампочек над раковиной превращал все вокруг в вечный день.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы собраться с силами и оглядеться по сторонам, а потом переварить увиденное. Ванная. Забранная в рамку открытка с горным пейзажем над раковиной. Душевая кабина вместо ванны. Закрытая дверь. И тут меня осенило: это же верхняя ванная в доме Бека! Ого. Значит, я все-таки сумела вернуться в Мерси-Фоллз. К Сэму.

Слишком ошарашенная, чтобы радоваться, я поднялась на ноги. Кафельный пол под моими ступнями был весь в грязи. От одного взгляда на эти тошнотворно-желтые разводы я закашлялась, захлебываясь несуществующей водой.

Краем глаза я засекла какое-то движение и застыла на месте, прикрыв рот ладонью. Но это оказалось всего лишь мое собственное отражение в зеркале: оттуда, прижав к губам пальцы, смотрела на меня широко раскрытыми глазами голая Грейс с выступающими ребрами. Я опустила руку и потрогала нижнее ребро, и тут, словно по команде, в животе заурчало.

— Видок у тебя диковатый, — прошептала я своему отражению просто ради того, чтобы посмотреть, как будут двигаться мои губы. Манера говорить у меня осталась моя собственная. Это радовало.

На краю раковины я увидела ровную стопку одежды, сложенной с предельной аккуратностью человека, который либо только и делал, что складывал белье, либо не делал этого никогда прежде. Одежда была из моего рюкзака, та самая, которую я захватила из дома неизвестно сколько месяцев назад. Я натянула любимую белую футболку с длинными рукавами, а поверх нее голубую с короткими, радуясь, как при встрече со старыми друзьями. Потом джинсы и носки. Жаль, не было ни лифчика, ни обуви — они остались в больнице, или куда там из больницы отправляют вещи, снятые с истекающих кровью девушек.

В сухом остатке выходило следующее: я стала оборотнем, а перед этим едва не умерла, но больше всего меня сейчас волновало не это, а то, что придется ходить без лифчика.

Под одеждой обнаружилась записка. При виде знакомого почерка Сэма, убористого и практически неразборчивого, у меня защемило сердце.

Грейс, мне и в страшном, сне не могло присниться, что придется закрыть мою девушку в ванной. Но мы не знали, как еще нам быть, пока ты не превратишься обратно в человека. Оставляю тут твою одежду. Двери не заперты, ты сможешь открыть их, как только у тебя появятса пальцы. Не терпится наконец тебя увидеть. С.

Счастье. Так называлось это чувство. Я сжала записку в руке и попробовала вспомнить события, о которых писал Сэм. Пыталась восстановить в памяти, как меня затащили в ванную, как принесли из леса. Это оказалось примерно тоже самое, что припоминать имя какого-нибудь актера, мельком увидев смутно знакомое лицо на экране. В мозгу брезжило что-то неопределенное, упорно отказывавшееся оформляться в мысль. А потом вдруг без предупреждения нахлынули воспоминания о тьме и грязи. Шелби. Я вспомнила Шелби. Мне пришлось сглотнуть тугой ком, стоящий в горле, и снова взглянуть на себя в зеркало. Лицо у меня было испуганное, пальцы прикрывали горло.