Превращение, стр. 54

Коул посмотрел на меня со странным выражением, и тут его вырвало на дорогу. Дрожа и корчась, он утратил свою человеческую форму; футболка на нем лопнула, и он забился на асфальте рядом с машиной. Даже в волчьем обличье Коула сотрясала дрожь; мне пришлось долго уговаривать его, прежде чем он потрусил в сторону леса за домом Грейс.

Когда Коул скрылся, я еще какое-то время ждал у открытой дверцы машины, глядя на дом Грейс, — дожидался, когда в окне ее спальни вспыхнет свет, и воображал себя рядом с ней. Я скучал по шелесту ее тетрадей, когда она готовила домашнее задание, пока я слушал музыку на ее кровати. Скучал по ее ледяным пяткам, когда она забиралась ко мне в постель. Скучал по ее тени, которая падала на страницы моей книги. Скучал по запаху ее волос и звуку ее дыхания, по моему томику Рильке у нее на тумбочке и ее влажному полотенцу, небрежно брошенному на спинку стула. Казалось бы, после целого дня, проведенного с ней, я должен был бы насытиться, но лишь стал скучать еще сильнее.

39

Я знала, что меня ждет выволочка, но испытывала странное чувство свободы. Я вдруг поняла, что весь день гадала, попадусь или нет, и что случится, если они узнают обо всем потом. Теперь можно было не гадать.

Потому что я знала точно.

Я закрыла за собой входную дверь и вошла в прихожую. На пороге, скрестив руки на груди, стоял отец. Мать стояла в нескольких шагах от него, полускрытая кухонной дверью, точно в такой же позе. Они ничего не говорили, и я тоже молчала.

Лучше бы они накричали. Я готова была к крику. Внутри у меня все тряслось.

— Ну? — осведомился отец, когда я вошла в кухню.

Началось. Никакого крика. Только вопросительное: «Ну?» — как будто он ожидал, что я брошусь каяться во всех грехах.

— Как ярмарка? — спросила я.

Отец буравил меня взглядом.

Первой не выдержала мама.

— Не притворяйся, будто ничего не произошло, Грейс!

— А я и не притворяюсь, — отозвалась я. — Вы велели мне не выходить из дома, а я ушла.

Мама сжимала руки в кулаки так яростно, что побелели костяшки.

— Ты ведешь себя так, как будто не сделала ничего предосудительного.

Меня охватило ледяное спокойствие. Я порадовалась, что не разрешила Сэму пойти со мной; в его присутствии я не смогла бы сохранять такую решимость.

— А я и не сделала. Я ездила в Дулут, в студию, с моим парнем, поужинала вместе с ним и вернулась домой до полуночи.

— Мы запретили тебе делать это, — сказал отец. — Вот что в этом предосудительного. Ты знала, что под домашним арестом, и все равно ушла из дома. У меня в голове не укладывается, как ты могла так злоупотребить нашим доверием.

— Вы раздуваете из мухи слона! — рявкнула я. Мне казалось, мой голос должен был прозвучать громко, но он вышел каким-то тонким; второе дыхание, которое открылось у меня, когда я ехала домой с Сэмом, закончилось. Сердце билось в животе и в горле одновременно, жарко и тошнотворно, но я усилием воли заставила себя говорить спокойно. — Я не балуюсь наркотиками, не прогуливаю школу и не делаю себе пирсинг.

— А как же…

Выговорить это у него не поворачивался язык.

— Секс, — договорила за него мама. — В нашем доме? А вопиющее неуважение к нам? Мы предоставили тебе личное пространство…

Тут-то я и взорвалась.

— Личное пространство? Скажите лучше, планету в личное пользование! Я сотни ночей просидела одна в этом доме, дожидаясь, когда вы вернетесь домой. Я миллион раз снимала трубку телефона и слышала: «Ох, солнышко, мы сегодня будем поздно». Я тысячу раз вынуждена была искать способы добраться из школы до дома самостоятельно. Личное пространство! Наконец-то появился человек, которого я выбрала для себя сама, но вы не можете с этим смириться. Вы…

— Ты еще подросток, — пренебрежительно сказал отец.

Как будто я только что не кричала. Я сама бы усомнилась в том, что повысила на них голос, если бы в ушах у меня не грохотала кровь, с каждым толчком снова и снова причиняя мучительную боль.

— Что ты знаешь об ответственных отношениях? — продолжал он. — Это твой первый приятель. Хочешь, чтобы мы поверили, что ты ответственный человек, — докажи это. Подростковый секс и нарушение прямых родительских запретов — не лучшее доказательство. А ты именно это и сделала.

— Да, сделала, — подтвердила я. — И не жалею об этом.

Папа побагровел, краска залила все лицо, от воротничка до корней волос. В свете кухонной лампы он казался очень-очень загорелым.

— Посмотрим, как ты запоешь сейчас, Грейс. Больше вы с ним не увидитесь. И теперь тоже не жалеешь?

— Ой, брось, — сказала я.

Его слова вдруг показались еле слышными и не важными. Мне нужно было присесть… прилечь… поспать… что-нибудь.

Каждое папино слово словно вгоняло новый гвоздь мне в виски.

— Нет, это ты брось. Все, шутки кончились. Мне не нравится, в кого ты с ним превращаешься. Он явно ни в грош не ставит нашу родительскую власть. Я не позволю тебе сломать себе жизнь по его милости.

Я скрестила руки на груди, чтобы родители не заметили, как они трясутся. Одна часть меня разговаривала сейчас с ними на кухне, а другая лихорадочно думала: «Что со мной такое?» Щеки у меня пылали, в висках звенело. В конце концов я все-таки обрела дар речи.

— Ты этого не сделаешь. Ты не можешь запретить мне видеться с ним.

— Еще как могу, — отрезал отец. — Тебе семнадцать лет, и ты живешь под моей крышей, и до тех пор, пока это так, я прекрасно это могу. Когда тебе исполнится восемнадцать и ты закончишь школу, у меня не будет права указывать тебе, что делать, но сейчас закон штата Миннесота целиком и полностью на моей стороне.

В животе у меня что-то странно колыхнулось, как от нервов, и в тот же миг что-то закололо во лбу. Я прижала палец к носу и заметила на нем красное пятно. Нельзя было, чтобы они его увидели; это лишь усугубило бы мое положение. Схватив со стола бумажный платок и прижав его к ноздрям, я сказала:

— Он не просто парень.

Мама отвернулась и взмахнула рукой с таким видом, как будто все это ужасно ей надоело.

— Как же.

В этот миг я ее ненавидела.

— На ближайшие четыре месяца это именно так, — сказал отец. — Ты не будешь с ним встречаться, пока я еще здесь главный. Я не желаю, чтобы такое, как сегодня, повторялось. Все, разговор закончен.

Я не могла больше находиться с ними в одной комнате. Не могла видеть, с каким выражением смотрит на меня через плечо мама — вскинув брови, как будто ожидая моего следующего хода. И не могла больше выносить боль.

Я бросилась к себе в комнату и так хлопнула дверью, что внутри у меня все затряслось.

40

«Смерть — неистовая ночь и начало нового пути». [8]

Почему-то вместо песни в голове у меня крутились эти слова. Я не помнила, кто их написал, помнила лишь, как Сэм однажды прочитал их вслух, подняв глаза от книги и словно пробуя на вкус. Я помнила даже тот момент: мы сидели в бывшем отцовском кабинете, я готовилась к докладу, а Сэм уткнулся в книгу. Тогда, в теплом уютном кабинете, за окнами которого хлестал ледяной дождь, произнесенная негромким голосом Сэма, эта цитата показалась невинной. Ну, может быть, тонкой.

Теперь, в безмолвной темноте моей пустой комнаты, эти слова крутились у меня в голове, наводя ужас.

Невозможно было и дальше делать вид, что со мной все в порядке. Кровь из носа все шла и шла, я израсходовала сначала все носовые платки, потом взялась за туалетную бумагу. Казалось, она не остановится никогда. Все внутренности у меня сводило судорогой, кожа пылала.

Больше всего мне сейчас хотелось понять, что такое со мной творится. И сколько еще это будет продолжаться. И чем закончится. Если бы я все это знала, если бы у меня была возможность уцепиться за что-то конкретное, кроме боли, я смогла бы примириться с ней.