Последний поединок, стр. 55

Николай снова положил канистру плашмя, стоял и слушал как странно звучал выливавшийся бензин. Звук был похож на курлыканье журавлей, и Николаю припомнилась знакомая картина: Днепр… Катер ведет широким раздольем караван барж. Меркнут утренние звезды… И откуда-то из заоблачной зеленоватой высоты зовуще, задумчиво и печально доносится клик журавлей: кру-кру…

«Думал ли я когда-нибудь, — спросил он себя почти с испугом, — что мне придется стать поджигателем? Нет! Но в этом доме живут враги — чужак и отступница».

Канистра звучала все тише, и Николай тронул ее ногой — она была уже почти пуста. Почему-то именно сейчас Николаю сильно захотелось есть. Он достал из кармана смятый кусок хлеба, остаток утреннего рациона, и стал его жевать. Потом он двинулся через кухню к лестнице, ведущей на первый этаж.

Уже у поворота к лестнице он заметил, что у самого порожка взломанной двери словно бы вспыхнул синеватый огонек. Он испугался, но тут же подумал, что это ему показалось: если бы загорелся бензин — вспышка в секунду охватила бы весь дом. Дремин облегченно вздохнул и достал спички. И опять ему показалось, будто над порожком коротко вспыхнул дымчатый огонек. Николай вспомнил, что здесь же, на кухне, находятся выключатели линий — на лестницу, в квартиру, к воротам завода, на заводской двор. Почему он сразу же не включил свет! Через минуту, когда вспыхнет бензин, здесь будет слишком много света. Он нащупал третий выключатель, и над лестницей засияла яркая синяя лампа. В то же мгновение через полуоткрытую дверь Дремин увидел человека, замершего на предпоследней, верхней, ступеньке. Видимо, человек хотел подкрасться незаметно, но свет словно ударил его и оттолкнул. Николай прижался к стене. Он узнал Кухара.

Руки Кухара были согнуты в локтях; в одной он держал парабеллум, в другой — электрический фонарик. «Значит, бензин разлился и по лестнице, — пронеслось у Дремина в мозгу. — Иначе у этого предателя не было бы причин доставать оружие». Николай оттолкнул дверь ногой и выстрелил. Он стрелял в грудь, но пуля угодила Кухару в живот. Кухар отшатнулся и тоже выстрелил, — видимо, он не сразу почувствовал, что ранен. Над головой Николая треснула дверная планка. Он больше не стрелял — стоял и прислушивался к возне на лестнице.

— Господин Шмидт! — хрипло выкрикнул Кухар. — Что здесь творится? Вы ранили меня… Это я — Эдуард… Ко мне, господин Шмидт!..

Дремин шагнул через три ступеньки и подхватил оброненный Кухаром парабеллум. Медленно сползая спиной по стене, Кухар смотрел на Дремина с изумлением.

— Вы… ты… А бензин? Почему бензин? Кто ты такой?

— А, старый знакомый, — сказал Николай, удивляясь собственному спокойствию, — я думал, что бензин уже загорелся. Иуда, умел предавать — сумей и издохнуть.

Кухар тяжело свалился на ступеньки. Шляпа слетела с его головы, квадратный череп и перекошенное лицо в маскировочном освещении приняли бурачно-синий цвет.

— Вынеси меня отсюда… Обещаю… Слышишь? Обещаю награду — марки, золото…

— Они тебе на том свете пригодятся, собака!

Он шагнул еще через две ступеньки, наклонился у края широкого черного потека. Дерево быстро впитало бензин, и Дремин подумал: загорится ли? Он зажег спичку. Бензин не загорался; синеватое пламя спички то прижималось к доске, то отпрыгивало в стороны. Потом оно растеклось, расширилось, стремительно метнулось на следующую ступень. Дремин спрятал спички и спустился на заводской двор.

Сторож Евдоким стоял у проходной, со стороны переулка, и скручивал козью ножку. Он услышал шаги Николая и обернулся.

— Ты? Что задержался?

Евдоким достал кресало и губку.

— Знаешь, вроде бы кто-то близко стрелял.

Николай подал ему спички:

— Я стрелял, дед… А теперь давай уходить. Я поджег квартиру шефа.

Евдоким опустил фитиль; в полутьме Дремин увидел, какими огромными стали глаза старика.

Он спросил чуть слышно:

— А что же …моя старуха?

— Выручим и ее.

Во дворе взвилось яркое белое пламя.

«Реванш»

На окраине лагеря, в просторном деревянном доме, постоянно окруженном охраной, помещался офицерский клуб. Этот двухэтажный дом был построен заключенными в течение месяца, и гестаповцы натащили сюда из города множество дорогой мебели. Ее оказалось так много, что несколько роялей, буфетов и шкафов пришлось свалить возле котельной, вместо дров. Радомский, как всегда, острил:

— Моих офицеров согревает музыкальное тепло!

В клубе эту фразу повторяли с неизменным хохотом на разные лады.

Весь второй этаж дома занимал ресторан. Здесь были и отдельные комнаты для картежников, и «комнаты отдыха» для окончательно пьяных. В первом этаже разместилась биллиардная (Томас все же разыскал два отличных биллиардных стола и наборы шаров из слоновой кости), зал для танцев и даже сцена, на которой никто не выступал.

Огромный железобетонный подвал, расположенный под клубом, был забит продуктами и винами, доставленными из разных стран Европы: от Норвегии — до Италии, от Голландии — до Греции. Украинское сало, русская водка, дунайская сельдь, азовские балыки, шампанское из Крыма занимали большой отсек. Всей этой еды хватило бы на добрый батальон, но доступ в подвал, кроме адъютанта, имел только Радомский; у него были ключи, и он не раз проводил неожиданные ревизии.

Теперь, когда Радомский затеял этот необычный бал, на него вдруг нашел удивительный приступ щедрости. Он разрешил тащить из подвала на столы все, что угодно, даже коллекционные вина, которые хранил только для себя. Приступ не трудно было объяснить: таинственная тень матроса, вставшего из могилы, навеяла на охранников страх. Эта страшная тень бродила меж виселицами и по рытвинам Бабьего Яра; в нее палили из автоматов, но она снова появлялась в самых неожиданных местах.

Может быть, и не было этой тени, и она только чудилась охранникам. Но кто ж тогда задушил обер-лейтенанта Шюцлера? Радомский сожалел, что сразу же не расстрелял тех охранников и заключенных, которые утверждали, будто видели, как из могилы поднялся матрос и схватил обер-лейтенанта за горло. Слух о бессмертном матросе, об этом призраке мщения, осторожно полз по лагерю, передаваясь от солдата к солдату, от офицера к офицеру… Радомскому этот зловещий слух напоминал пламя степного пожара — так же осторожно, пугливо, трепетно возникает оно от искры, перекидывается с былинки на былинку, тайно струится под вялой травой, а потом стройная стена хлебов оседает безжизненным пеплом. Он знал, что страху свойственно смещать видимые предметы. Не потому ли ему не раз казалось, что бомба, свистящая над головой, нацелена именно в него? Не потому ли он так часто бросался в убежище, хотя советские самолеты ни разу не бомбили концлагерь? Именно это смещение предметов и понятий, которое порождает страх, и привело к тому, что уже не четверо — десять, двадцать человек из охраны тоже видели тень матроса в самых различных секторах лагеря. И, странно, она почудилась самому Радомскому., Нет, не почудилась — он отчетливо увидел ее в окно, в лунную ночь, неподалеку от своего дома. Тогда, сжимая рукоятку пистолета, он долго ходил по комнате. Если бы кто-либо из высшего начальства застал штурмбаннфюрера в таком виде в ту кошмарную ночь… Но Радомский ничего не мог с собой поделать. Он боялся, он чувствовал: возмездие крадется за ним по пятам, караулит в темных переулках города, таится в глазах осужденных, образом бессмертного матроса встает перед ним. Не слухи, которым так легко поддавалась лагерная солдатня, — реальные факты, перечисленные в особосекретных документах, наводили на Радомского жуть. Он невольно запоминал отдельные фразы этих донесений. «Минск. Генерал-губернатор убит в своем штабе русской горничной по приговору партизанского центра…» «Харьков. Партизанами уничтожен штаб немецкой пехотной дивизии вместе с генералом Брауном…» «Ленинград. В окрестностях города партизанами убит генерал фон Вирц…» «Белоруссия. В селе Боровое крестьянами убит генерал Якоби. Штаб Якоби уничтожен…» «Барановичи. Убит главный комендант города Фридрих Фенч…» «Генерал-полковник Боддиен расстрелян партизанами…» Радомского не покидала мысль, что партизанская пуля может настигнуть и его, — поэтому он постоянно изменял часы своих поездок в город и маршрут автомобиля и окружал себя все более многочисленной охраной.