Танцующий с тенью, стр. 26

3

В одну из ночей – такую же, как все остальные, – случилось то, что должно было случиться, и молчанию пришел конец. Оказалось, что Молина с Ивонной успели узнать друг друга лучше всех на свете. Они заговорили. Они начали общаться, как двое старинных друзей. Они сидели в самом темном углу кабаре и разговаривали, пока во рту не становилось сухо – тогда нужно было сделать очередной глоток. Хуан Молина услышал то, о чем уже и сам догадывался: у сердца Ивонны был хозяин. Хозяин, который плохо с ней обходился, но которого она все-таки не могла забыть. Чтобы избежать неприятностей с управляющим «Рояль-Пигаль», которому не доставляло никакого удовольствия смотреть, как борец отпугивает клиентов Ивонны, Молина договорился с Андре Сегеном, что будет на правах обычного посетителя оплачивать из своего жалованья все напитки, которые заказывает Ивонна, пока они сидят вместе.

И вот, во время этих разговоров Молина терялся в синей глубине глаз Ивонны, смотрел на движения ее алых губ, и тогда слова постепенно теряли свой смысл, перемешиваясь с ароматом ее дыхания. Юноше приходилось сдерживаться, чтобы не поцеловать ее, чтобы не опустить взгляда и не заблудиться в манящем вырезе ее платья. Он мечтал, чтобы время замерло и не текло дальше, чтобы всегда оставался этот единственный час и он никогда не слышал слов, с которых начиналась для него ежедневная пытка:

– Мне пора работать.

Дорога от Молины к Ивонне была крутой, извилистой и, как правило, шла снизу вверх.

До сих пор Молина не мог даже предполагать, кто тот хозяин, что плохо обходится с ее сердцем. Эта женщина, иногда готовая распахнуть свою душу и говорить без утайки, та самая, что предлагала ему свою дружбу и не ставила никаких условий, сразу же закрывалась, словно ночной жасмин при первых утренних лучах. Да, именно ночью она была великолепна, ее синие глаза мерцали в темноте коварным кошачьим блеском. Она танцевала танго грациозно и чувственно, искрилась и пенилась, как шампанское в бокале, и громко смеялась. В течение того единственного и долгожданного часа, который Ивонна делила с Молиной, она смеялась так счастливо – можно даже сказать, по-детски. Они болтали как давнишние друзья, пока не наступал роковой момент: девушка смотрела на часы и объявляла:

– Мне пора работать.

Юноша принимал это известие с покорной улыбкой, прощался и возвращался в свой темный угол. Поначалу Молина молча усаживался и пил, притворяясь, что ничего не видит. Потом он начинал мучить сам себя, глядя, как Ивонна болтает с очередным расфуфыренным богачом, сидящим на том же стуле, с которого он сам только что поднялся. Молина жарился на медленном огне, страдая от каждой улыбки, которой девушка награждала какого-нибудь старикашку с замашками денди, побуждая его заказывать все новые и новые бокалы шампанского. Певец пытался залить костер своих мучений еще одной порцией виски – но не мог не смотреть на Ивонну, которая нашептывала что-то на ушко этой развалине, выдающей себя за светского льва.

Играет оркестр. Ночная публика танцует. Молина поет о своей немой боли:

Хуан Молина видит Ивонну за работой и не может узнать свою подругу в этой женщине. Чтобы подавить вопль отчаяния, он снова поет:

Оркестр в ложе исполняет душераздирающее танго; танцующие пары двигаются как будто в такт переживаниям Молины, а сам он продолжает петь, не выходя из тени:

И, наблюдая непривычно веселую улыбку своей подруги, видя, как оживленно беседует она с незнакомцами, что подсаживаются к ее столику, Хуан Молина задается вопросами: где же та девушка, печальные признания которой он только что выслушивал, и кто эта оживленная чаровница, веселящаяся после выпитого шампанского?

Укрывая безмерное страдание в самом темном углу «Рояль-Пигаль», Молина корчится в своем собственном аду, наблюдая каждый раз под утро, как Ивонна в последний раз выскальзывает из кабаре в сопровождении одного из этих вампиров, прячущих сладострастные клыки под низко надвинутыми фетровыми шляпами.

Очень скоро жизнь Хуана Молины свелась к тому единственному часу, который он проводил вместе с Ивонной; все остальное было тоской и ожиданием.

Хуан Молина ни с кем не разговаривал. За время своей недолгой карьеры в «Рояль-Пигаль» друзьями он не обзавелся. Он едва-едва общался с товарищами по труппе, обменивался короткими приветствиями с рабочими сцены, а еще произносил сухое и сдержанное «спасибо» каждый раз, когда Андре Сеген выдавал ему тощий конверт с жалованьем. Обычно люди вокруг Молины принимали его молчаливость за высокомерие. Только Ивонна знала, что это недоверчивое молчание – плод самого горького из возможных разочарований. Из своего невеликого жалованья Молина должен был вычитать двадцать процентов, которые получал его представитель, известный под именем Бальбуэна. Молина понимал, что контракт, заключенный им с его «художественным руководителем», не имеет никакой законной силы, что он вполне мог бы отказаться платить за услуги, которыми так и не воспользовался, и, уж если на то пошло, тот же самый Сеген мог бы засвидетельствовать, что действия Бальбуэны ничем не помогли его «подопечному» получить работу. Однако Молину держало не только данное им слово: певец упорно не хотел расставаться с надеждой, что его покровитель сутки напролет ведет хитроумные переговоры с какими-то важными импресарио из недостижимого для самого юноши мира артистов. На самом деле Молина платил Бальбуэне за свое будущее, а не за услуги, оказанные в прошлом. В эти дни все существование Молины заключалось только в неясных надеждах.

– Это всего-навсего вопрос времени, сейчас я договариваюсь о прослушивании для вас с одним французским импресарио, – успокаивал его Бальбуэна, не выпуская изо рта пустого мундштука.

С другой стороны, Андре Сеген убедился, что единственный способ удержать Молину внутри борцовского ринга – это подкармливать огонек надежды, теплящийся в его сердце.

– Имейте терпение, Молина, вы человек молодой и поете божественно. Голос всегда останется при вас. А я уж постараюсь устроить вам достойный дебют в «Арменонвилле» или в «Пале-де-Глас», – говорил управляющий, похлопывая юношу по плечу.

Однако самой недоступной мечтой, ускользающей все дальше, какой бы близкой она ни казалась, было неуловимое обещание, в которое обратилась для Молины Ивонна. Хуан Молина думал об Ивонне сутки напролет. Первое, что вставало перед глазами певца, как только он просыпался, было ее бледное лицо; весь день он дожидался полуночи, чтобы только ее увидеть. И тогда минуты превращались в часы, а часы – в минуты. Молина даже не мог оставаться в своей комнатке во дворе пансиона – одиночество делало ее отсутствие просто невыносимым. Молодой певец сразу же бросался прочь из комнаты, брел куда глаза глядят, пытаясь отвлечься, заходил выпить кофе в какой-нибудь бар, курил не переставая, но чем больше усилий он прикладывал, чтобы прогнать от себя мрачного мотылька тоски, тем настойчивей становилось биение его крылышек. Не было ничего, что бы ни напоминало молодому певцу об Ивонне. Ему казалось, что в клубах табачного дыма и в кофейной гуще он видит знамения судьбы, которая в конце концов приведет его к Ивонне. В стремительном женском силуэте, промелькнувшем за окошком, в перестуке каблучков, неожиданно оглашавших тишину какого-нибудь бара, в не успевшем рассеяться аромате французских духов, в нескромном колыхании чьей-нибудь юбки – во всем, что его окружало, Молина ухитрялся находить напоминания о том, что стремился позабыть. А когда приближался заветный час и влюбленный переодевался для выхода на помост, все, что ни происходило, заранее представлялось ему препятствием, замедлявшим движение стрелок на часах. Молина выходил на сцену, потрясал всех своим искусством, а сам беспокоился больше о том, сколько осталось времени до его долгожданной встречи, чем о случайном сопернике, которого судьба поставила на его пути; Молина устранял это препятствие одним немилосердным броском, спешил в душ, снова переодевался и усаживался за столик в самом темном углу – дожидаться ее появления. В конце концов ровно в двенадцать сквозь клубы дыма Молина видел, как она входит в зал. И тогда жизнь вновь наполнялась смыслом.