Черная ряса, стр. 48

— Позвольте мне оказать вам справедливость, прежде чем я распечатаю это письмо. Сядьте и извините меня, если я оскорбил вас. Никто лучше меня не знает, как часто люди бывают несправедливы друг к другу.

Они дружески пожали друг другу руки. Никогда у человека не бывает так легко на душе, как после серьезного объяснения, неизбежность которого тяготила его. Высказавшись, оба продолжали разговор непринужденно, будто ничего не случилось. Отец Бенвель подал пример, он сказал весело:

— Если вы в самом деле верите в католическое духовенство, то нам легко будет сделать из вас доброго католика.

— Не говорите с такою уверенностью, — отвечал Винтерфильд с оттенком свойственного ему тонкого юмора. — Я уважаю людей, открывших человечеству благословенное употребление хины, не говоря уж о прочих благодетельных учениях и цивилизации, но я еще больше уважаю свою свободу независимого христианина.

— Может быть, свободно мыслящего?

— Называйте это как хотите, лишь бы то была независимость.

Оба засмеялись. Отец Бенвель вернулся к своей газете. Винтерфильд сломал печать конверта и вынул бумаги.

Исповедь первой попалась ему на глаза. Прочтя первые строки, он побледнел. Он стал читать дальше, и глаза его наполнились слезами. Тихим, прерывающимся голосом он сказал патеру:

— Вы, сами не зная того, принесли мне самое печальное известие. Простите меня, если я попрошу вас оставить меня наедине с самим собою.

Отец Бенвель сказал несколько сочувственных слов и тотчас же удалился. Собака стала лизать руку хозяина, в изнеможении свесившуюся с кресла.

Вечером посыльный принес патеру записку от Винтерфильда. Высказывая новое сожаление, он писал, что опять уезжает из Лондона на следующий день, но надеется вернуться послезавтра, когда и ждет его.

Отец Бенвель совершенно справедливо заключил, что Винтерфильд отправился в город, где умерла его жена.

Но, отправляясь туда, он не имел намерения, как думал патер, расспрашивать пастора и квартирную хозяйку, присутствовавших при болезни и смерти его жены, он хотел оправдать надежды на его жалость и сострадание, которые высказала женщина, принесшая ему столько горя. Он решил поставить на «безвестной могиле», о которой с такой грустью и покорностью упоминалось в исповеди, простой каменный крест, с фамилией, которую она не хотела носить при жизни, боясь запятнать ее.

Сделав краткую надпись:

«Эмма, жена Бернарда Винтерфильда» и, преклонив колена у холмика, покрытого дерном, он исполнил цель своего путешествия. Поблагодарив пастора, он вернулся в Лондон.

Другой человек предпринял бы свою грустную поездку один, Винтерфильд же взял с собою собаку.

— В такие минуты я должен любить кого-нибудь, — говорил он.

IV

КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ ОТЦА БЕНВЕЛЯ

Когда я писал вам в последний раз, я не думал, что мне придется так скоро снова побеспокоить вас. Но теперь появилась в этом необходимость. Я должен спросить нашего преподобнейшего генерала, какие последуют распоряжения относительно Артура Пенроза.

Мне кажется, я сообщал вам о своем намерении отложить на два или на три дня свой визит в Тен-Акр-Лодж, чтобы дать Винтерфильду возможность после возвращения повидаться с мистрис Ромейн. Само собой разумеется, что ввиду щекотливости обстоятельства он не отметил меня своим доверием. Я могу только догадываться, что и к мисстрис Ромейн он отнесся с такой же сдержанностью.

Сегодня, после полудня, я был в Лодже.

Я, конечно, спросил прежде всего о хозяйке и, услышав, что она в саду, пошел к ней. Она казалась больной и озабоченной, меня она приняла с холодной вежливостью. К счастью, мистрис Эйрикорт — теперь выздоравливающая — находилась в это время в Тен-Акре и ее катали в кресле. Болтливость этой дамы дала мне возможность самым невиннейшим образом упомянуть в разговоре о том, как Винтерфильду понравились картины Ромейна. Упомянув имя Винтерфильда, я, конечно, взглянул на жену Ромейна. Она побледнела, вероятно, опасаясь, что я знаю о ее письме к Винтерфильду, где она советует ему не доверяться мне. Если бы ей уже было известно, что Винтерфильда следует не порицать за случившееся в Брюсселе, а жалеть, то она не побледнела, но покраснела бы. Так я по крайней мере предполагаю, основываясь на опыте прошлых лет.

Добившись того, что мне было надо, я отправился в дом засвидетельствовать свое почтение Ромейну.

Он был в кабинете вместе со своим милым другом и секретарем. После обычных приветствий Пенроз оставил нас наедине. С первого взгляда я увидел, что есть новости. Я ничего не спрашивал, полагая, что, быть может, Ромейн случайно объяснит мне все.

— Надеюсь, вы в лучшем расположении духа с тех пор, как приехал ваш товарищ? — спросил я.

— Я очень рад, что Пенроз здесь, — ответил он и затем, нахмурившись, стал смотреть в окно на гулявших по саду двух дам.

Я подумал, что, быть может, мистрис Эйрикорт занимает обычное фальшивое положение тещи. Но ошибся. Ромейн не думал о матери своей жены — он думал о жене.

— Вы знаете о намерении Пенроза обратить меня? — спросил он вдруг.

Я был с ним весьма откровенен и ответил, что не только знал, но и способствовал его намерению.

— Могу я надеяться, что Артуру удалось убедить вас? — решился я прибавить.

— Он, вероятно, преуспел бы в своем намерении, если бы захотел продолжить.

Этот ответ, вы легко можете себе представить, застал меня врасплох.

— Неужели вы оказались таким неподатливым, что Артур отчаялся в вашем обращении? — спросил я.

— Нисколько! Я думал об этом, много думал и могу сказать, что был готов идти ему навстречу.

— В чем же тогда затруднение? — воскликнул я.

Он указал через окно на жену.

— Вот оно, — сказал он с иронической покорностью.

Хорошо зная характер Артура, я, наконец, понял, что случилось. С минуту мне действительно было досадно. Но при этих обстоятельствах благоразумие требовало, чтобы я молчал, пока не буду в состоянии говорить с примерным хладнокровием. Человеку в моем положении не следует выказывать своего гнева.

Ромейн продолжал:

— В последний раз, когда вы были у меня, мы говорили о моей жене. Тогда вы знали только то, что прием, оказанный ею Винтерфильду, побудил его решиться никогда больше не бывать у меня. Чтобы вам далее было известно, как меня желают держать «под башмаком», сообщу вам, что мистрис Ромейн приказала Пенрозу отступиться от своего намерения обратить меня. По взаимному согласию, мы уже никогда не касаемся этого вопроса.

Горькая ирония, слышавшаяся до сих пор в его голосе, исчезла. Он проговорил это поспешным и озабоченным тоном.

— Вы не будете сердиться на Артура? — спросил он.

Тем временем мой припадок неудовольствия миновал, и я ответил — и, в известном смысле, совершенно искренне:

— Я знаю Артура слишком хорошо, чтобы сердиться на него.

Ромейн, казалось, почувствовал облегчение.

— Я только затем и заговорил с вами об этих домашних делах, чтобы просить вас быть снисходительным к Пенрозу, — продолжал он. — Я уже начинаю смыслить кое-что в церковной иерархии, отец Бенвель! Вы начальник моего милого друга и имеете власть над ним. О, он лучший и добрейший из людей! Он не виноват, что вопреки своему убеждению уступил мистрис Ромейн, честно веря, что того требуются интересы нашей семейной жизни.

Я не думаю, что неверно передал настроение духа Ромейна, и обману вас, если выскажу свое убеждение, что вторичное вмешательство жены в его отношение к другу приведет именно к таким результатам, которых она опасается. Припомните мои слова, написанные после внимательного наблюдения за Ромейном, — это новое раздражение столь чувствительного самоуважения Ромейна ускорит его обращение. Вы поймете, что после случившегося я буду вынужден занять место, которое остается свободным после удаления Пенроза. Я даже не намекнул ему на это. Я должен повести дело так, чтобы он сам предложил мне докончить дело обращения, — кроме этого, ничего нельзя предпринять, пока Пенроз здесь. Надо дать развиться тайному раздражению, и в этом может помочь время.