Зори над Русью, стр. 72

Надо было уходить, а Павлуша с дрожью косился на лежащего в пыли врага и не в силах был сдвинуться с места, а когда опомнился, поздно было.

Подняв щиты, готовые к бою, прямо на него по дороге двигались тесные ряды врагов. Может быть, еще можно было юркнуть в чащу, где уж тут биться, но мальчишеский задор взял свое. Павлуша пустил вторую стрелу. Она щелкнула в щит передового, отскочила. В ответ полетели вражьи стрелы. Одна впилась Павлуше в плечо. Паренек не сдержался, громко охнул, попытался бежать, но ордынцы, разглядев в ельнике его белую рубаху, били уже прицельно, и новая стрела ударила в грудь. У мальчика потемнело в глазах. Он метнулся в сторону, но спрятаться за стволы не поспел, третья стрела попала ему в голову. Видимо, стрела была на излете, она только глубоко царапнула да сорвала шапку, но Павлуше и этого было довольно, и, как в черный омут, он головой вниз упал в зеленую заросль папоротников.

14. ПО ЗАКОНУ ЧИНГИС–ХАНА

К Булат–Темиру из передовой сотни прискакал гонец. Увидя его, Хизр подхлестнул лошадь и догнал хана. Булат–Темир сидел в седле вполоборота, повернув желтое, жирное лицо к гонцу. Волосы закинуты за сухие хрящеватые уши, и оттого кажется, что хан все время настороженно прислушивается.

Гонец говорил:

— Второй десяток вел храбрый нукер Газан. Он был старый и опытный воин с глазами ястреба, с ушами рыси, нюхом красной лисицы, но в проклятых русских лесах ничто не помогло Газану: едва он миновал поворот дороги, как его ударила стрела руса. Воины его десятка ускакали обратно, подняли тревогу.

Хан спросил сквозь зубы:

— Дальше что было?

— Дальше не знаю. Сотник послал меня к тебе.

Булат–Темир, ударив лошадь плетью, пустил ее во весь опор вперед. Хизр поскакал за ним. Догнать передовую сотню было не долго — хан не любил тащиться в хвосте орды. Прискакав, хан обжег взглядом сотника. Тот заюлил, начал кланяться, многословно и нудно восхвалять хана и, наконец, вымолвил, что рус, стрелявший в Газана, пойман.

— Где он? — спросил хан, хмурясь.

Один из воинов тотчас же подъехал к Булат–Темиру. Рядом с ним, на запасной лошади сидел скрученный веревками пленник. Сидел он, видимо, через силу, ордынец поддерживал его за кушак. Пленник так измазан кровью и землей, что трудно разобрать, седые или просто светлые волосы, молодое или старое у него лицо. Только потому, что не было у него бороды, а скрючившаяся на седле фигурка была уж очень мала, Булат–Темир понял: пленник — отрок, и пуще прежнего насупился. Кивнул переводчику:

— Спроси, сколько ему лет.

— С весеннего Егория пошел пятнадцатый год, — ответил мальчик.

— Зачем стрелял?

— В нашу деревню вы идете. Сестра побежала всполох поднять, а вас задержать надо было, а то нагрянули бы, как снег на голову. У нас орды не ждали.

Булат–Темир все больше мрачнел. Обратись к нойону, [176]командовавшему передовой сотней, он спросил, добрались ли разведчики до деревни.

Сотник, бледнея под пристальным ханским взглядом, указал рукой на дым, тянувшийся из–за леса.

— Деревня пуста. Русы ушли и сожгли ее.

Павлуша тоже вглядывался в дымный столб. И по тому, как боязливо смотрел в лицо хану нойон, показывая на дым, Павлуша понял: Аленушка успела опередить врагов. Откуда и силы взялись! Паренек выпрямился. Дерзко уставился на хана да еще посмел улыбаться.

— Спроси его, — вновь приказал переводчику Булат–Темир, — что ему так весело? Спроси, что он перед смертью скалится?

Парнишка, услышав вопрос, толкнул пятками коня, подъехал к хану и, превозмогая медленно наползавшую слабость, еще раз заставил себя улыбнуться прямо в глаза хану.

— Не пугай меня, князь ордынский! Когда ваши схватили меня, я уже знал, что смерть моя не за горами. Видать, так мне на роду написано. Лишь бы не зря помереть. Вот и глядел я на дым, и горько мне было. Думал я, что ордынцы жгут мою родную деревню, а теперь вижу — опоздали супостаты! Значит, не зря я муку принял! Значит, волен я нынче в свой смертный час смеяться над тобой, князь ордынский.

Мальчик говорил торжественно и напевно, словно былину слагал.

Хан не дослушал переводчика. Бешеным гневом исказилось его обычно бесстрастное, надутое важностью лицо.

— Заладил! Князь ордынский, князь ордынский! Скажи этому русскому волчонку — я не князь, а хан Булгарской Орды.

Переводчик торопливо забормотал:

— Зря задираешься, парень, зря гневишь Булат–Темира. Не князь он, а царь. Так его и величать надлежит.

Слабость, красная мгла в очах… Голос переводчика слышен будто издали. Но разве допустишь, чтоб поганый царь ордынский видел это? Чтоб торжествовал он? Как бы не так!

Через силу, чуть внятно, но с прежней дерзостью мальчуган бросил полные ненависти слова:

— Скажи царю, мне на него плевать! Честить его не стану! — Пленник качнулся и упал бы с седла, не подхвати его переводчик.

— Что он сказал?

Переводчик долго упирался, не смел перевести последние слова Павлуши, а когда наконец перевел, хан рванулся к пареньку, вынимая из ножен саблю. Но наперерез хану бросился Хизр.

— Остановись, Булат–Темир! Что радости зарубить отрока, посмеявшегося над тобой? Это сделать успеешь. Заставь его сначала плакать. Излови всех русов, что ушли из его деревни, поруби их при нем, а потом руби его самого. Дабы умер он с отчаянием в сердце!

Булат–Темир остановился, посопел, медленно вложил в ножны саблю. Потом одним движением грозно нахмуренных бровей разогнал столпившихся вокруг воинов и спросил Хизра:

— Отвечай, мудрый Хизр, что делал Чингис с воинами десятка, бросившего одного из своих?

— Казнил смертью, — не задумываясь, ответил Хизр.

— Что делал он с теми, кто бежал с поля боя?

— Если бегство не было общим, казнил смертью.

— Ты, старик, помнишь закон Чингиса. Кое–кто его забыл? Я им напомню! Позови ко мне сотника.

Нойон, подходя к хану, в мыслях призывал милость Аллаха, а увидав в желтых, рысьих глазах Булат–Темира гневный огонь, помертвел и молитвы забыл.

Но хан не кричал, не грозил, не хватался за плеть, а только сказал негромко:

— Воинов десятка нукера Газана связать и привести ко мне!

15. АЛЕНКА

Голубые стрекозы, плясавшие над тихой заводью речки Пьяны, [177]взмыли вверх. Что встревожило их? Сразу и не понять. Все так же полдневная тишина шелестела листочками осин. Но вот из–за красных чешуйчатых стволов сосен показался один всадник, за ним другой. Они переехали реку вброд и скрылись в прибрежных зарослях. И снова все тихо, будто и не было здесь людей, и снова над заводью пляс голубых стрекоз.

В бору, за рекой Пьяной тоже безмолвие. Но вдруг передний всадник натянул поводья и, оглянувшись на товарища, прошептал:

— Слышь, Фома?

Фома замер, прислушиваясь.

— Будто плачет кто–то, — мягко соскочил с седла. — Ты меня, Семен, подожди. Я единым духом… — и исчез за деревьями.

Семен Мелик остался на коне. Слушал, готовый броситься на помощь, а мысли текли своей чередой.

Вот и снова поход, и снова он в разведке, а прощаясь, дал Насте слово беречься. Семен усмехнулся: «Берегусь! Пора бы, кажется, остепениться, да где там!»

Зашумела листва. Семен встрепенулся. Привычной хваткой крепко взял рукоять меча. Но из кустов высунулась голова Фомы. Следом за Фомой на тропу вышла девочка. Платочек, завязанный под подбородком, сбился на спину. Лицо измученное, грязное, в глазах слезы.

— Как звать тебя, девонька? — спросил Семен, гладя ее по спутанным волосам.

— Аленкой.

— Откуда ты? Какая беда с тобой приключилась?

Девочка подняла красные, запухшие глазенки, будто еще раз хотела убедиться, что она у своих, потом ткнулась лицом в железный подол Семеновой кольчуги, зашептала:

— Дяденька, миленький, что они наделали, что они наделали!..