Зори над Русью, стр. 64

Десятник подъехал к передовому воину, стоявшему на следу. Действительно — свернули в лес.

— Иван Степаныч, дело–то нечисто. Хитрят они. Тропа, смотри, звериная, вишь, сучки на какой высоте поломаны да обглоданы! С чего бы им на лосиную тропу свернуть?

Десятник и сам понимал, что тут какая–то хитрость, но какая? Кто ж ее знает! Можно и на засаду нарваться, но не бросать же преследование! Погоня углубилась в лесные дебри. Был самый глухой предутренний час. Месяц спустился низко. В лесу стало сумрачно, лишь наверху, над морозной мглой, на вершинах высоких елей поблескивал снег в зардевшихся теперь лучах заходящего месяца.

В морозном лесном мареве ехать пришлось с великим бережением, сторожко слушая дремучую тишину, в которой застыл, оцепенел зимний лес.

Ехавший первым десятник вздрогнул, натянув поводья.

— Иван Степаныч, — окликнули его сзади, — ты чего стал?

— Гляди! Вишь, от буреломной сосны следы разделились. Кони вперед ушли, а пеший ошуюю в лес свернул.

Молодой воин двинулся было вперед, но десятник схватил его за плечо.

— Стой! Засада тут али что другое, не ведаю. А только не на дураков напали. Явно супостаты хотят, чтоб мы на развилку следов накинулись. Стойте все. Я сам. — Соскочив с коня, десятник сошел с тропы и, сразу увязнув в снегу выше колен, исчез в заснеженном ельнике. Хрустнул два раза сучок, и все стихло, точно и не было человека.

Крался он по лесу, каждый миг ожидая нападения. Следа из виду не упускал, но сторонился его, как зачумленного.

Все может статься в лесной чащобе, так вернее на след не выходить. Пройдя шагов двадцать, укрываясь за каждым деревом, он остановился около древней корявой сосны, с опаской выглянул из–за ствола и вдруг, громко засмеявшись, смело вышел вперед. Разгадка была найдена.

— Ай да монах! Ловок!

На небольшой полянке, опертый на пенек, стоял самострел. Тяжелая, могучая дуга лука была круто согнута, на натянутой тетиве лежала длинная, припасенная на большого зверя стрела. Десятник подошел. В просвете меж деревьями виднелась буреломная сосна. Туда же, по направлению к тропе, тянулся узкий сыромятный ремешок, привязанный к защелке, удерживающей тетиву.

— Вишь, сучий сын! — качал головой десятник, рассматривая следы монаха. — Самострел он повернул, поставил его круче, вон и снег с него осыпался. Лося так не убьешь, стрела пройдет выше, а вот всадника…

Десятник тронул защелку, и стрела, свистнув, мелькнула в воздухе.

— Досталось бы мне, кабы я к этой сломанной сосне подъехал, развилку следов разгадывать. Добро! За эту хитрость с монахом я поквитаюсь.

Но десятник плохо знал, за кем ему довелось гнаться. Неспроста свернул монах на лесную тропу. Затерянное в лесной чащобе, стояло там небольшое сельцо. Туда–то, где его поджидал отряд тверских воинов, и возвращался чернец, а выдумка во стрелой была нужна ему лишь для того, чтоб оттянуть время, а при удаче и подбить одного из преследователей.

Десятник вылез на тропу и повел свой отряд быстро, неотступно, но с оглядкой: того и жди какой–нибудь пакости!

Уже утром, когда совсем рассвело, на обрыве лесного оврага увидели кашинцы человека. По всему обличию то был лесовик, охотник, Десятник проехал мимо, но тот окликнул его:

— Эй! Дядя, зря коней моришь!

Десятник остановился, подозрительно оглядел с головы до ног окликнувшего его охотника, но все же спросил:

— Это почему же зря? Тебе отколь известно, куда мы едем?

Тот, не отвечая, затряс рыжими патлами, торчавшими из–под волчьего треуха.

— Не ходи дальше, дядя. Впереди беда тя ждет.

Десятник окончательно решил: «Подослан! Монах его подослал, вот он и пугает», — но виду не подал, а даже коня повернул, будто и впрямь послушался. Подъехав к лесовику вплотную, спросил:

— А тебе какая печаль, с чего это ты нас выручать вздумал?

— Надоела мне усобица! Вот до чего надоела, — мужик провел ладонью поперек бороды. — Сыт! Страшное дело — лесное душегубство. Пока ты за монахом гнался, я бы, его выручать стал, а теперь тебя спасать пора пришла…

Десятник внезапно кинулся с седла, намереваясь схватить лесовика, но тот был настороже, пригнулся, скользнул на лыжах вниз, в овраг, и, прежде чем кашинцы успели вытащить луки, скрылся за деревьями.

— Скорей, ребята, скорей! Видали, какого лешего монах к нам подослал? Не иначе он уморился. Тут мы их и накроем. Скорей!

Осыпая снег с веток, кашинцы вновь поскакали по следу, но долго им ехать не пришлось. Нежданно–негаданно на них обрушился град стрел. Вздыбились раненые кони, сбрасывая седоков и сами валясь на них. Закричали люди. Все кончилось быстро. Долго ли из засады в упор десяток людей перебить! Когда все кашинцы полегли в снежные могилы сугробов, из кустов полезли тверские воины. На тропу вышел монах. Следом тащился Бориско. Парню от этой бойни было совсем плохо, еле на ногах стоял.

Монах оглянулся.

— Ишь позеленел, и губы трясутся. Трусоват ты, Бориско!

— Непривычен я на такие дела, — тихо откликнулся парень.

— Ладно, привыкнешь. Пойдем, поглядим, кто у них тут главным был. Этот, что ли? — Монах нагнулся над десятником. Тот, как упал навзничь, так и лежал, глубоко уйдя в снег. В груди у него торчала стрела. Монах, ухватившись за оперенный конец, с силой рванул стрелу, выдернул ее и принялся рассматривать окровавленный наконечник. В груди у десятника заклокотало, он открыл глаза, вгляделся, узнал нагнувшегося над ним монаха и, захлебываясь кровью, прохрипел:

— Почто убил мя, отче?

Монах скривился ехидно:

— Что? Не сладко подыхать–то? Всех вас, воров кашинских, перебьем, дайте срок. Будете помнить ужо, как законным тверским князьям изменять да на сторону Москвы перекидываться! — Монах совсем низко наклонился над ним, зашептал: — А тебе, друже, видно, на роду написано околеть без покаяния. Лежать тебе здесь, под кусточком, на радость волкам. Лежи!

— Лежи и ты, отче! — десятник вдруг приподнялся и ударил монаха ножом в живот.

Когда монаха подняли, он едва вымолвил лишь два слова:

— Добить… всех.

Но десятника добивать не пришлось. Он был мертв.

4. СМРАД

Тяжелым смрадом наполнилась горница, в которую принесли монаха. Был он совсем плох. Рана загнила и смердела. Желтая мертвенная кожа обтягивала его заострившиеся скулы и сухой хрящеватый нос. Открыв глаза, он пересилил себя и спросил:

— Где мы?

— В Твери, отче. Добрались. Лежишь ты в княжьих палатах.

Монах закрыл глаза, затих и, лишь услышав быстрые, четкие шаги князя Михайлы Александровича, разлепил веки.

Распахнулась дверь. Стремительно вошел князь. Воины, доставившие монаха, низко поклонились, князь лишь бровью повел, и, послушные этому немому приказу, они заспешили к выходу.

— Бориско, останься. Нужен будешь, — простонал монах. Парень нехотя вернулся, стал в сторонке, взглянул на князя Михайлу и невольно оробел. Был князь статен, молод, красив, но грозная морщинка меж темных хмурых бровей пересекала его лоб. Пока князь говорил с монахом, Бориско, поглядывая исподтишка, сравнивал его с князьями московскими. «Далеко им до Тверского князя. Володимир Андреевич тоже быстр, но против князя Михайлы он что красна девица, а князю Митрию и подавно далече — крепыш, простяк…» — думал Бориско. Очень хотелось парню, чтоб князья московские во всем были хуже Тверского князя.

Монах, не поворачивая головы, позвал:

— Бориско!

Парень подошел, стал перед князем, комкая в руках шапку.

— Вот тебе, княже, свидетель и послух. Сам для кремля каменья возил. Он много чего знает. Потому и выручил его. Твери он пригодится.

Князь Михайло все так же стремительно выпрямился, взглянул на парня. Бориско под его взглядом потупился и тут, заметив, что у него с лаптей натекло на пол, пуще прежнего оробел.

Михайло Александрович заговорил звонким, сильным голосом:

— Про каменья для града Москвы мне и без того все ведомо. Тебя, отец, я в Кашин разведчиком послал, а других верных людей в Москву отправил. Они мне все донесли. Знаю, почто князь Дмитрий каменный кремль на Москве строить затеял. Он и сейчас на других князей посягает, а кремль построит — он не то что на нас, князей, на Орду пойдет. Это и Мамай понял (у меня и в Орде людишки бывали), знаю! О другом хочу спросить парня. Не доводилось ли тебе, детинушка, на Москве встречаться с Фомкой–татем, что у Дмитрия Ивановича нынче служит?