Зори над Русью, стр. 5

Ворча что–то себе в бороду, Вельяминов повернулся, не прощаясь, вышел на улицу, остановился на верху крыльца, сердито запахнул шубу: «На Москве мальчишки стариков учить начали — добра не жди!»

Снег на ступеньках крыльца заскрипел под тяжелыми шагами.

5. ЛАДА

А Семка опять на коне, но теперь уже по своему делу.

После удачи с Новгородом Великим, который, известно, сам себе господин и потому мог ни полушки не дать да в придачу еще князя осрамить, Дмитрий Костянтинович на радостях все посольство одарил щедро. Семке гривну кун [23]пожаловал. Отродясь не держал парень в руках такой казны, разбогател во как! Разбогатев, поклонился князю, просил отпустить на недолгое время и вот теперь скачет на родину.

Осталась у Семки в родном селе зазноба. Эх, Настя! Вспомнишь — сердце всколыхнется: уж больно красна девица, высокая да ладная, как вон та елочка, что стоит на пригорке, запушенная снегом. Весело скакать так–то. Любо на белый свет взглянуть. Вокруг леса, в иней одетые, не шелохнутся; зимняя дрема одолела их. Морозное солнце, да искры снежные, да тени по снежным увалам протянулись синие–синие, посмотришь на них — и Настин взор вспомнишь.

Сам на себя удивлялся Семка: другим человеком с ней становился, и озорства как не бывало, и к вину не тянет, и мысли в голове бродят хорошие, ласковые.

Давно приглянулась ему Настя, но до поры до времени и думать было нечего засылать сватов — отец ее богат и горд, а Семка кем был? Бобыль — ни кола ни двора. Теперь иное дело. Легко вымолвить — княжой человек! Князь Дмитрий Костянтинович до него ласков. Конь под парнем добрый. Кольчуга, шелом, меч, нельзя сказать, чтобы очень богатые, но в люди показаться не стыдно: доспех справный. Эх!

Семка встал на стременах, гикнул молодецки. Еловая лапа больно хлестнула его по глазам, засыпала снегом: не кичись, дескать. А все невтерпеж скорее приехать — охота, конечно, перед односельчанами покрасоваться, да и о Насте сердце ноет.

Как–то она там? Может, замужем. От такой мысли пот прошиб, несмотря на мороз… Да нет, не бывать тому! Любит его Настя, клялась ждать, уходил из села — плакала.

Тревожно и сладко вспомнить лицо ее и тяжелую косу цвета мытого льна.

Нет, Настя не забудет! Но все же, кто знает? Отец суров, а ее дело девичье, не спрося могли выдать…

Когда въезжал в село, заметил на отшибе под знакомой березой черный обрушенный избяной сруб, голые жерди вместо крыши, от соломы помина не осталось. Здесь прошло веселое и горькое сиротское детство.

Из–за изб увидел прокопченную клеть соляной варницы, а немного поодаль полузанесенную снегом узорную резьбу по коньку крутой крыши над расписными воротами, за ними новые хоромы и заморскую диковину: окно в светлице, набранное из мелких кусков стекла, подумал: «Знать, Андрей Спиридонович идет в гору, богатеет на соляном промысле».

Не слезая с коня, застучал в ворота. В ответ залаяли, загремели цепями собаки.

Случилось так — хозяин был на дворе, сам пошел к воротам, окликнул. Семка узнал его по голосу, отвечал вежливо:

— Здрав будь, Андрей Спиридонович, как живешь можешь, как тебя бог хранит? Прими гостя!

Соскакивая с коня, спросил:

— Не признал? Где признать! Семку–пастушонка помнишь? Он самый!

Вошли в горницу, помолились на образа, сели. Разговор повели издалека — о здоровье, о делах деревенских, об урожае. Хозяин не утерпел, первый спросил гостя про жизнь его, про удачу, а сам все глядел, глядел. Точно, он, Семка. Меч при бедре в красных сафьяновых ножнах со светлыми бляхами. Кольчугой позвякивает. Ну дела! Привалило парню счастье!

О том же говорил и Семен:

— Так, значит, и жил. Торговый гость Некомат удаль мою знал, не один раз доверял блюсти мечом обозы свои. Вроде дело и неплохое, а только и сейчас ходить бы мне за купецким добром, кабы не случай. Некомат меня к Суздальскому князю гонцом послал, я у князя и остался. Вот так–то: на селе коров пас, теперь княжим гриднем [24]стал. — Семка замолк, приосанился.

Андрей Спиридонович своим ушам не верил. «Ишь ты, гриднем! Слово–то какое! Старое слово, звонкое. Ныне скажут проще: воином, дружинником, а он гриднем назвался. Вот те и пастух…»

И только тут опомнился старик, засуетился:

— Что же я? Человек с дороги устал, проголодался, а я, старый, одурел совсем. Да, правду молвить, Семен, не ждал тебя таким увидеть.

Семка встал. Отвечал просто:

— Не хлопочи, Андрей Спиридонович, не за угощеньем к тебе приехал, — и вдруг бухнулся старику в ноги.

— Отдай дочь свою за меня. Прости, не по обычаю сделал — сам с поклоном пришел, да ведь прогнал бы ты моих сватов.

Андрей Спиридонович нахмурился было, да быстро сообразил: лучшей пары не сыскать, велел встать, отвечал строго:

— Не порядок так–то, но твоих сватов, Семен, я поворотил бы, это ты правду говоришь… — Помолчал, подумал. — Иное дело ты сам, такому соколу отказать грех. Постой, постой, Семен, я не все сказал. Дочь моя Анастасия Андреевна — чадо любимое, холеное, неволить ее не буду. Надо Настиного согласия спросить, — и, видя, как брызнула радость из Семкиных глаз, добавил уже совсем сурово:

— Погоди радоваться, парень, Настя не больно льстится на женихов, а сама не пойдет — не прогневайся…

Не весела спускалась Настя из светлицы.

«Нарядиться заставил. Не иначе опять сваты. И чего батюшка хочет? Сказала нейду — и нейду! Лучше в монастырь!»

Вошла потупясъ, поклонилась, не подняла глаз, и вдруг такой знакомый, такой ласковый голос:

— Настенька, лада [25]моя…

Ахнула. «Он и не он. Нет, нет, померещилось». — Провела рукой до глазам, а ноги сами собой понесли к нему: «Он! Он! Желанный! Любимый! Жданный!..»

«Ах, бесстыжая! Сама к парню целоваться полезла! Совсем ополоумела девка, бесстыжая и есть! Настя! Настька!..» Хотел было прикрикнуть на дочь построже Андрей Спиридонович, да где там: глядя на них, почуял — слеза прошибает. Осталось сидеть на лавке, утирать глаза рукавом рубахи.

— Ну довольно, довольно вам. Хоть ты, Семен, постыдись малость… Вставайте на колени… — Андрей Спиридонович полез в красный угол снимать образ.

6. МИЗГИРЬ

На следующий день с утра в дом к Андрею Спиридоновичу стал набиваться народ. Покрасовался–таки Семка перед односельчанами. Ахали и дивились мужики, а некоторые даже щупали добротную Семенову одежду. Конечно, не обошлось и без чарочки. В самый разгар веселья ввалился боярский тиун. [26]Шапки не снял, снега с валенок не отряхнул. Не отвечая на приветствие хозяина, он застучал суковатым посохом об пол и принялся кричать:

— Наконец–то, Семка, ты мне попался! Где шлялся, собачий сын?

Андрей Спиридонович попытался унять тиуна, но тот пуще прежнего расшумелся. Тогда Семка шагнул вперед, легонько отстранил Андрея Спиридоновича, ответил негромко, видимо, сдерживаясь:

— Почто, Микита Петрович, посохом стучишь? Почто грозишь мне? Воли твоей надо мной нет.

— Как нет, чертово отродье? Был твой батька в закупах [27]у боярина аль не был?

— Ну, был. В голодный год твой боярин взял отца в кабалу. А только напрасно вы с боярином надеялись, что знаменитый на всю округу кузнец так у вас в кабале и останется. Кабальные куны отец уплатил по уставу, сиречь вдвое.

— С него сверх того еще лихву [28]взяли, — подсказал кто–то из гостей.

— Так! Так! — заговорили мужики. — С него без устава было взято. Не по правде. Он и помер с того. Надорвался на работе.

Тиун сверкнул на них глазами, и мужики смолкли. Но Семен не замолчал, хотя и говорил мирно.

— Так что, Микита Петрович, с меня взятки гладки. Иди себе подобру–поздорову, а то так садись к столу, не побрезгуй нами.