Зори над Русью, стр. 45

Толпа малость подалась назад — экие страсти человек сам на себя наговаривает!

— Так ты из Орды?

— Погодь. По порядку. Куденейку помнишь? Помер Куденей. Его, вымолвить страшно, шаман живым в могилу под мертвого мурзу бросил.

— Ну это ты запираешь!

Фома оглянулся на звонницу:

— Вот те хрест, правда. Я его ночью оттоль выволок, в степь с ним убег, там он и помер: чума от мертвяка пристала. Вдругорядь в могилу лег...

Люди уже не смеялись, слушали: даром что песий хвост сзади привязан, а человек бывалый.

— Не сладко, значит, в Орде?

Фома обернулся, не понял, кто спросил, ответил прямо народу:

— Люто! Другу–недругу закажу в полон к татарам идти. — Ткнул в грудь Семена: — Вот он вместе со мной в узах был, да, не будь плох, узы перетер да через Волгу в ледоход и ушел, а я не смог: духом слаб был, вот и хлебнул рабьей доли.

Люди теперь смотрели на Семена Мелика: «Вот какие воины у нас на Москве!» Фома продолжал басить:

— Мы лежим, ремнями стянуты, глядим, а он по льдинам, но полыньям лягухой скачет…

— Довольно про меня. Сам–то ты откуда? Из Орды?

Фома свистнул.

— Сказал! Да я после того без малого год душу спасал: в Нижнем Новгороде мертвяков, што от Черной смерти померли, сбирал да опрятывал, а теперя убег.

— От мора?

— Сказал! Не от мора, а от князя Бориса Костянтиныча, штоб ему… — Фома загнул такие словеса, что старик Пахом головой закрутил. — Как князь Андрей помер, Борис коршуном — в Новгород. Старшого брата, князя Митрия (Бориско обернулся к отцу: «Это нашего»), и ко граду не подпустил. Сам зачал кремлевский вал подновлять. Сыпь [134]повелел сыпать. На этих земляных работах конь у меня сдох, и я сдох бы. Князь спешил, пощады нам не было.

Борискин отец, глядя на богатырские плечи Фомы, сказал негромко, но язвительно:

— Такой сдохнет! Заморыш!

Фома услышал:

— Не веришь? Не верь! А я сдох бы! Вот на зло те сдох бы! Да только вот убег. — Замолк, вглядываясь через головы людей. — Чтой–то дым!

Семен был уже на коне. Народ закричал, заспорил:

— Пожар!

— У Боровицких ворот горит!

— Нет! Правее будет. То у Черторья.

— Не приведи бог: ветер сегодня…

На звоннице звякнул, забил часто, всполошно колокол. Вслед за отрядом Семена народ повалил на пожар.

Фома протискался к Бориске.

— Эй, сосунок, ты чяво в Москве делаешь? С голодухи помираешь! Это старики твои? Так! — Запустил руку за пазуху, вытащил, подбросил в воздух татарскую деньгу, поймал на лету. Монета исчезла у него в руках. — Идемте в харчевню. Накормлю за то, что ты мне нож подобрал. Взглянь!

На рукоятке ножа поблескивала простая лазоревая бусинка. Фома осторожно тронул ее заскорузлыми пальцами:

— Хозяюшки моей бусинка. Память!

11. ВСЕСВЯТСКИЙ ПОЖАР

Семен Мелик со своими людьми прискакал на пожар [135]одним из первых. Сразу узнал церковь: с этого крыльца, из–под крыши которого сейчас валил дым, ушел он тогда в Троицу. И попа узнал. Сейчас поп совсем не выглядел строгим пастырем: был он красен, бестолково топтался на крыльце, совал и не попадал ключом в замочную скважину. Семен подметил: подрясник у попа мокрый, в бороде запутались капустные клочья, усмехнулся: «Видимо, второпях щами облился отче. Сморчок!» Вырвав у попа из рук ключи, отпер замок, распахнул двери и невольно попятился: жарко!

Тем временем снизу из оврага уже пошли по рукам ведра, бадьи, кадушки. Только воды в Черторье было совсем мало: сушь.

Всесвятский дьякон, вставший было первым в цепи, вскоре подался назад.

— Туши, отец дьякон, горишь! — кричали ему. Он ладонями заминал искры, застрявшие в длинных волосах. С нежданным злорадством Семен подумал: «Попа сюда поставить, он во щах намок: не сгорит». Но поп убежал свои пожитки вытаскивать. Семен оттолкнул дьякона, встал сам. Жмурясь от жара, он выхлестывал ведро за ведром, но толку видел мало: потухшие, почерневшие бревна клубились белым паром и тут же вспыхивали вновь.

Пламя под ветром гудело; шумели люди; тревожным звяком плакал со звонницы набатный колокол, пока перегоревшая веревка не упала к ногам пономаря. Сразу явственней стал слышен треск. Шатер над алтарным прирубом прогорел насквозь.

— Берегись! Берегись! Валится!

Десятник дернул Семена за руку, оттащил прочь. Шатер оседал, кренился и вдруг рухнул сразу весь, только земля ахнула. Тотчас сухими вениками вспыхнули березы на погосте, те самые, с которых когда–то Семену кричали про весну грачи. Огненными бабочками полетели горящие листья. Костром вспыхнула крыша кладбищенской сторожки. Занялся поповский дом. Пожар пошел дальше, огненной рекой растекаясь по Занеглименью. [136]

Люди бросали ведра, бежали спасать свое добро. Семен в горячке этого и не заметил, пока глухо и тяжко опять не заплакала окутанная дымом звонница.

Бам! Бам! Бам!

Он оглянулся: срываясь с подгоревших балок, грузно падали наземь колокола, звонили последним звоном.

Бам!

Только сейчас Семен увидел, что вокруг народу совсем мало осталось, увидел и то, что дымный, ржаво–красный снизу вал пожара катится прямо в тот конец города, где стоял его дом.

— Настя! Ванюшка–сынок! — Семен поискал глазами своих людей и, не найдя никого, побежал один.

Кадушки, сундуки, шубы, ревущие ребята, ревущий скот, ополоумевшие люди — все перемешалось, загромоздило улицы.

Кое–где начал гореть уже спасенный скарб. Рев пламени мешался с причитанием баб, собачьим воем, хриплой руганью, мольбами о помощи, треском рушащихся построек.

В конце улицы Семен с разбегу наткнулся на уличную решетку. По ту сторону ее стоял мужик с бердышом: сторож.

— Пусти!

— Нельзя! От лихих людей заперлись, сам, чаю, знаешь. Как пожар, так решетки мы замыкаем, на то княжой указ есть.

— Я сам княжой человек. Пусти!

Сторож был неумолим.

— Ладно ужо! — погрозил ему Семка, метнулся в переулок между горящими одним общим костром домами и опять наткнулся на решетку. Из соседнего переулка услышал шум, ругань. Человек кричал:

— Караул!

Семен невольно свернул туда, но впереди за черными клубами дыма ничего не было видно. Задыхаясь, зажав рот и нос собственной бородой, Семен бежал сквозь дым, пока не споткнулся о сломанную решетку. Тут же, головой в канаву, лежал решеточный сторож, из–под задранной к небу бороды была видна страшная рана.

«Станишники грабить пошли, сторожу горло перерезали», — мелькнула и пропала мысль. Побежал дальше.

Здесь, недалеко за углом. Кажется, еще не горит. Но за углом горело. Опять решетка! Но тут сторож знал Семена: пропустил.

— Моих не видал?

— Нет, не пробегали.

— Не грабят?

— Пока бог миловал.

Семенов дом, как шапкой, накрыло дымом. Сорвавшаяся из–под крыши причелина [137]горела ярко, с треском: доска была выдержанная для резьбы — сухая. От нее загорелась ставня. Огонь поблескивал в слюдяном оконце. Больше пламени нигде не видно.

Поспел!

Но, обогнув дом, Семен увидел, что крыльцо горит. Прикрывая лицо локтем от жара, взбежал по лестнице, распахнул дверь. Дым! Дым! Тревожно рыскал по дому.

Пусто!

Повернул к выходу, но там так разгорелось, что не пройдешь. Семен кинулся наверх; на гульбище протер глаза, откашлялся; потом, не задумываясь, прыгнул вниз на гряды. В животе екнуло, по пяткам, как палкой, ударило. Высоко!

Дышать было нечем: почерневшая кольчуга давила нестерпимо грудь. Содрал ее, бросил. У колодца стояла забытая бадья. Напился, остатки воды вылил на себя.

«Ух! Теперь легче! Где же мои?»

На дворе, в кладовой, в погребе, на сеновале — пусто.

Выбежал на улицу, тут же увидел соседа.

— Где Настя?

Тот очами хлопал обалдело.