Зори над Русью, стр. 26

Челибей, потемнев от гнева, схватился за рукоять сабли.

— Успеешь меня зарубить. Вся и беда в том, что даже то доброе, что было у вас, вы в своих юртах попрятали. Воров у вас не было, меж собой жили полюбовно, без драк, без пьянства, лжи татарин не ведал, в любую сечу шел бесстрашно, лишь бы хан приказал, а разве мы видели это? Не было такого зла, коего против нас вы не оборотили. Друг с другом были добры, к нам люты, лютее волка, коварней рыси, ядовитей, смертельней змеи всегда был для нас ордынец. Чего же ты хочешь от нас? А ныне и подавно учиться у вас нечему. Может, где в дальних кочевьях доброе–то и живо, а у вас здесь — слышишь?

Из пиршественной залы доносился шум обычной в конце пира пьяной драки.

Челибей стоял, тяжело опустив голову. Тяжелые мысли о том, что Алексий говорит правду, и невольное уважение к этому бесстрашному старику против воли закрадывались ему в душу. Все еще не желая признать себя побежденным, он торопливо искал, что ответить, как возразить митрополиту, и нашел.

— Не хвастай, поп, самого главного нет и не было у вас — единства! Нет у вас на Руси своего Чингис–хана!

Накипело на сердце у митрополита, забыл об осторожности, резко, почти ударом, поднял он голову Челибея и, сблизив его глаза со своими, крикнул, уже не сдерживаясь:

— Единство! Ты скольких царей прикончил, двух али боле?

Челибей рванулся на Алексия: никто такого ему говорить не смел, но, увидев насмешку в глазах митрополита, сразу стал как вкопанный: пусть не думает поп, что он баатура Челибея взбесить сумел.

— Были у нас свои Чингис–ханы! — страстно говорил Алексий. — Был Олег Вещий, ладьями своими покрывал он Русское море. [100]На вратах Царя–града [101]щит его! Был Святослав храбр, аки пардус, [102]князь–богатырь, князь–воин. В смертном бою его завет Русь вспоминает: «Мертвые сраму не имут». Были у нас Владимир Святой, Ярослав Мудрый — устроители, законодатели Русской земли. Не у Чингиса, у старых князей наших учимся мы поныне!

— Поныне? Я тебя понял, поп! Правду про тебя молва идет: неукротим ты и непокорство на Руси от тебя. Каких–то князей с великим Темучжином равняешь, а о том забыл, что волею его — Чингис–хана — вам, попам, мы честь воздаем и дани с вас не берем.

Алексий сразу стих, спросил, как будто даже спокойно, смирно:

— А знаешь ли ты, батырь, что написано в летописи нашей о чести, возданной в Орде победителю шведов и немцев князю Александру Невскому?

— Нет, этого не знаю, — просто ответил Челибей.

— Так узнай… — резко, непримиримо бросил ему митрополит: — «Злее зла честь татарская!» — И, отстранив баатура, твердым шагом вышел из дворца ханов Золотой Орды, оставив Челибея в глубоком раздумье. Уже на площади он оглянулся. Послушника сзади не было. Митрополит хотел вернуться, но тут резные ворота дворца распахнулись, и стражи вышвырнули послушника. Он покатился по земле, вскочил. Поперек лица у него шла глубокая царапина. Всхлипывая и утирая кровь, забормотал:

— Владыко, не гневайся. Последний сороковичок соболей отнял у меня тот вельможа, которому ты поперечил.

Митрополит вдруг засмеялся резким, дребезжащим смехом:

— Дивного в том нет, что тебя ордынский вельможа во дворце царском ограбил. Спасибо, живым отпустил. Иди, умойся.

Оборотясь к князю, он спросил:

— Долго ли царь Хидырь ярлык только сулить будет? Даст–то его когда, же?

— А он у меня, — ответил Митя, вытаскивая из–за пазухи скомканный свиток пергамента, — я его поглубже запрятал, чтоб царь не раздумал, назад не отнял, — добавил Дмитрий, стараясь поправить расколотую и смятую печать красного воска, подвешенную к ярлыку на шелковом шнуре.

4. НАГОРНЫЙ БЕРЕГ

Ордой, пирами, поклонами по горло сыт Дмитрий. Ярлык добыл и будет! С него довольно и вельмож ордынских, и царя их. На следующий день он поехал прочь, домой — в Москву. И лишь вечером, когда после переправы через Волгу отряд остановился на ночлег и княжьи люди начали шатры ставить, Дмитрий удосужился оглянуться назад.

С высоты правого, нагорного берега весь Сарай–Берке открылся, как на ладони.

Но не успел князь Дмитрий поглядеть на зелень садов, на купола мечетей, на тонкие столпы минаретов, как Семен Мелик тронул его за рукав:

— Не туда смотришь, княже. Эвон куда взгляни!

Внизу, по темным, лиловатым водам вечерней Волги, скользила вереница разукрашенных ладей. Пестрые паруса их цвели в закатных лучах небывалыми райскими цветами, а червленые щиты, прикрывавшие борта, алели густой яркой кровью.

— Семен, так это же суздальцы! — воскликнул князь. — Костянтиновичи! На первой ладье стяги их, Дмитрия и Андрея, а на другой — Ивана Белозерского. А дальше чей стяг, не признаю?

— Это Дмитрия Галицкого стяг полощется, — ответил Семка и хитро подмигнул Дмитрию: — За ярлыком князья едут!

Взглянув друг на друга, князь и воин весело засмеялись.

— Ярлык–то теперь у нас, опоздали!

— Не туда глядишь, Дмитрий Иванович, — сказал князю только что взобравшийся на верх обрыва молодой боярин.

Князь улыбнулся:

— Опять не туда? Куда же глядеть мне прикажешь, Федор Андреич?

— Смотри, что в степи творится, — ответил боярин.

Но сколько ни глядел Дмитрий и стоявшие вокруг бояре, в быстро темнеющей дали ничего не было видно, один боярин Федор божился, что к Волге подходят несметные конные рати, и лишь когда на дальнем мысу стали загораться бесчисленные искры костров, ему поверили.

— Кошачье око у тебя, боярин, — сказал ему Дмитрий, — во тьме и в дали видит. Отца твоего, боярина Андрея, Кобылой звали, а тебя, Федор Андреевич, я Кошкой отныне звать стану.

В ладьях тоже заметили костры и круто свернули к левому берегу, подальше от огней неведомого войска.

— Суздальцы берегутся, — заметил Семка.

— Береженого бог бережет, — ответил князь, — неведомо, кто там.

Вышедший из шатра митрополит Алексий посмотрел на дальние костры, на ладьи суздальцев и молвил:

— Полки эти крымского эмира Мамая: он давно грозил прийти в Сарай–Берке, кому иному там быть? — И, отвернувшись от огней, владыка Алексий обеими руками оперся на посох и стал смотреть в сторону града.

Быстро темнея, клубясь и спускаясь все ниже над столицей Золотой Орды, шли грозовые тучи. Поминутно вспыхивал лиловый огонь молний, сердитым рыком катились дальние раскаты грома.

Митрополит глядел как зачарованный. Налетавший порывами ветер играл его черной рясой, относил назад через плечо длинную бороду владыки, тот ничего не замечал, глядел и глядел на Сарай–Берке и невольно верил, хотел верить, что неспроста над ним разыгралась непогода, что неспроста клочья туч озаряются слепящими вспышками молний, неспроста зверем рычит над Золотой Ордой гром. Когда наконец первые тяжелые капли дождя упали и здесь, митрополит поднял посох и, указав им на тучи и город, сказал:

— Гнев божий над этим нечестивым градом! Вовремя выбрались мы из Вавилона сего.

Свет почти непрерывно сверкавших молний озаряя черную фигуру владыки, порождая жуткие отблески в его расширенных гневом глазах.

5. ЦЕРКОВЬ–ОБЫДЁНКА

— Поберегись! — кричали ратники, бердышами [103]расталкивая толпу: по улице шел обоз.

Народ теснился к заборам. Мальчишки лезли на крыши, спорили чуть не до драки, какой припас везут.

Не сторонясь, не замечая ничего, бродил Семка по толчее московских улиц, напрямик лез сквозь толпу, ненароком какую–то старушонку подшиб, та ойкнула, поднявшись с земли, заголосила вдогонку:

— Чтоб тебя! Чтоб самого так зашибли!

Семен не оглянулся, не слышал, шел, крепко задумавшись, лишь порой, когда мешали пройти, окольчуженным плечом прокладывал себе путь.