Зори над Русью, стр. 169
— Не пойти им на охват. Налево речка Смолка течет, заросла она дубовой крепью, чем ближе к Дону, тем гуще, направо ручей Дубяк, тож в дубраве до самой реки Непрядвы, а меж ними не многим боле пяти верст.
— Значит, есть куда крылья рати опереть?
— Есть, княже.
— Твердо твое слово, Семен? Не пройдут татары?
— Сам глядел. Там не то что конник, пеший не пролезет. Дубравы дремучие.
Князь шумно вздохнул, потом спросил, точно упрекнул Семена:
— А за спиной?
— За спиной, конечно, Непрядва, отступать будет некуда.
Князь усмехнулся, чему — не поймешь, потом сказал:
— Иди, Семен Михайлович.
Семен поднял меч, вышел из шатра и начал водить своего коня. А к князю в шатер один за другим спешили князья и воеводы.
Кто закричал в шатре, Семен не знал, но крик этот заставил его замереть на месте.
— И себя, и полки, и Русь погубишь! Не слыхано в битву идти, когда река за спиной! На смерть идти!
В шатре загудело сразу несколько голосов, в бестолочь вскриков вплелись слова:
— Хочешь крепости в сердцах ратников — веди за Дон!
«Кто–то из Ольгердовичей, — понял Семен, — слова русские, а выговаривает не по–нашему».
Опять шум, спор и спокойный голос Дмитрия:
— Из Троицы мне письмо привезли. Отец Сергий твердит одно: «Вперед идти!»
И новый ворчащий голос:
— Тоже советник князьям нашелся! Мужик, мужиком и остался, в посконной рясе по сию пору ходит, воду сам носит, юрод! Тоже советчик!
Голос Дмитрия прозвучал как окрик:
— Тебе бы, князь, у этого мужика разума занять да и бесстрашия тоже! Почто и шли сюда? На Дон глядеть, на Олега озираться, ждать, чтоб Ягайло подошел, да думать, куда от Мамая бежать. Воины…
К шатру подъехал Боброк. Увидев Мелика, прикрикнул с укоризной:
— Семен Михайлович, негоже подслушивать княжой спор.
Семен очнулся. «В самом деле негоже». — Вскочил на коня, поехал к Дону. На середине брода напоил коня, неторопливой трусцой стал подниматься к своей сотне. «Спешить некуда. Того и гляди велят обратно за Дон уходить». — Наверху открылась ширь Куликова поля. Вдали, за пологой возвышенностью Красного холма, небо было мутным.
«Орда! Пыль и дым над, вражьим станом!»
В это время сзади застучали топоры. Семен сразу забыл, с какой горечью глядел он в сторону орды, теперь он смотрел на Дон, где сотни ратников принялись вязать плоты.
«Для мостов!»
Через броды густыми толпами шли конные тысячи, шли сюда, на Куликово поле.
«Значит, в шатре Дмитрия Ивановича трусам рты позатыкали. Значит, быть сече!»
27. НОЧЬ НА КУЛИКОВОМ ПОЛЕ
Давно потухла заря, отяжелели от росы травы, а Фома все рыскал и рыскал по темным просторам Куликова поля. В голову начинали закрадываться мысли:
«Семка ругался не зря. Не найти тела Петруши во тьме, зря вперед полков выехал, не найти! А казалось, что найти его не мудрено: остался он у истока Смолки, в небольшой дубравке. Надо поворачивать». Мысли были благоразумными, но на том благоразумие Фомы и кончалось, он упорно продолжал поиски. Вот впереди зачернело, и вода журчит. «Неужели здесь?»
Соскочил на землю, раздвинул ветки, вглядываясь. На лицо упали тяжелые капли, будто слезы, будто плачет сама земля холодными слезами. Дубки кончились. Впереди в траве Фома разглядел слабое мерцание звезд, отраженное в мокрой стали кольчуги.
«Он!»
Но выйти из заросли Фома не успел, пришлось затаиться.
«Топот! Скачут от нас, а поберечься не грех. Может, то запоздалый разъезд татарский. Напороться на ордынцев — сласть не велика».
Вблизи от дубков всадники остановились.
«Пятеро! — разглядел Фома, сжимая рукоять меча. — Вороги! Нашим здесь быть непошто». — И словно в ответ его мыслям в ночной тишине русская речь:
— Гляди и слушай, Дмитрий Иванович, замечай приметы на нашей и на их стороне.
Фома облегченно вздохнул: «Воеводы Боброка голос. Правду говорили, что он в волховании сведущ». Хотел Фома вылезать из дубняка, но раздумал: «Пошто мешать».
Князь Дмитрий долго глядел в сторону Мамаева стана, заговорил тихо. Фома и дышать перестал, вслушиваясь в еле уловимый шелест слов:
— Слышу крик великий и словно трубы, а за ордой… волки воют. С чего бы? Не время сейчас волкам выть.
— Волки поживу чуют, вот и воют. Перед битвами они всегда так.
Фома понял: сказал это брат Дмитрия Владимир. Дмитрий не откликнулся, слушал ночные звуки, потом промолвил:
— Чудится или нет? Справа от орды орлий клекот и вороний грай, а на Непрядве будто лебединые стаи кричат…
Двое отъехавших немного в сторону заговорили между собой:
— Время осеннее, лебеди на перелете, тысячными стаями собрались.
— Птицы кричат во полуночи. Не слыхано такое!
— Распугала орда птиц.
И этих двоих узнал Фома: были то братья Ольгердовичи. Боброк сказал громко:
— Теперь в нашу сторону посмотри, Дмитрий Иванович.
— Тихо у нас, только свет от костров.
— Свет к добру, а приметы с ордынской стороны худые. Шумит ордынский стан — худо, волчий вой и вороний грай — еще того хуже. Все великую грозу предвещает.
Боброк легко соскочил на землю.
— Подожди, Дмитрий Иванович, есть у меня еще примета. — Он лег ухом на землю, слушал. Не проронив ни слова, ждали князья.
Фома беззвучно опустился в траву и тоже плотно прижался ухом к земле. И от нашего и от татарского стана по земле шел гул, как будто глухим стоном стонала земля.
Боброк наконец поднялся, медленно пошел к своему коню.
— Дмитрий Михайлович, что ж ты? Что слышал?
Боброк молчал. Князь подъехал к нему вплотную. Фома слышал, как звякнул панцирь, когда князь взял Боброка за руку.
— Не молчи! Худое услышал — скажи. Назад пятиться поздно.
Боброк поднял голову.
— Зачем пятиться? Вон он, свет, победу тебе предвещает, только слушая землю…
Боброк замолчал.
— Не томи!
— Слышал я, с татарской стороны плачет татарская женщина, а с нашей — русская убивается. Значит, великое множество и наших и татар сложит головы свои на этом поле.
Фома только головой покачал: «Ведь не врет! Сам своим словам верит. В гуле земли бабий плач услыхал. Ну–ну!»
Не уронив ни слова, Дмитрий повернул коня к русским кострам, за ним поскакали и спутники.
Фома вылез из дубняка, послушал затихающий топот, пробормотал:
— Добрый человек Митрий Иванович, и воин добрый, а все же князь, по–княжьи и судит. Трудно ему, мучается, думает: устоит ли завтра народ перед напором басурманским. Ишь, гадать выезжал. Ты меня, княже, спроси, я те и без гаданья скажу: устоим! А што побьют завтра многих, тож без ворожбы ясно. А устоять устоим, ибо нестерпимо стало. Или… или все ляжем.
Фома шагнул по росной траве, наклонился над телом Петруши.
— Вот за што его так?
Опустился на колени, тронул губами холодный лоб, вглядывался в чистое, спокойное лицо убитого. Опять повторил свой вопрос:
— За што?
В темной пустыне Куликова поля не было ответа, ответ пришел из глубины сердца: «За Русь! За народ! За освобождение!»
Бережно поднял успевшее закоченеть тело, на коне положил его поперек на колени, тихо поехал к свету русских костров.
Поле начинало заволакивать туманом.
«Как поле Куликово туман, так князя сомнения обволокают», — думал Фома, а сам, суровый и грузный, ехал, прорезал туманную мглу. И в мыслях своих, чуждый туману сомнений, он сурово и просто ждал утра, ждал битвы.
28. УТРО НА КУЛИКОВОМ ПОЛЕ
Некошеные травы, начинающие по–осеннему буреть, роняли капли росы, когда их приминало конское копыто. Холодной росой брызгало на плечи, когда шелом задевал за ветку дуба.
Князь Дмитрий ехал по дубраве, протянувшейся вдоль Дона, от устья Непрядвы до реки Смолки. Темным кружевом висели над головой резные листья дубов, но уже за пять шагов, вместо дубов, только тени проступали в тумане, а за десять и не разглядишь дуба. Так и ратники. Вон под ближними дубами влажно поблескивают доспехи, как жар, горят умытые росой щиты, а чуть подальше — светлая сталь броней сливается с туманом, и только щиты чуть виднеются через мглу да приглушенный звон металла идет по дубраве. Как звону не быть? Люди в дубраве живые, в железо одетые.