Зори над Русью, стр. 134

— Если ты сам о своей чести не печешься, не перечь в том мне. Аль ты большего не стоишь, чтоб за твое здравие кобылье молоко из медной чарки пить?

Презрительно отбросил чару, залил кумысом ковер. Мурзы ахнули на такую дерзость, а Дмитрий, как ни в чем не бывало, оглянулся, кивнул своим. Княжеская свита, толпившаяся у входа в юрту, распалась на две части, пропуская отроков. Шли они попарно, одетые, как один, в алые кафтаны, несли в дар Мамаю полный воинский доспех. Чуть позвякивали кольца драгоценного панциря, украшенного золоченым узором. В полумраке юрты слабо мерцал золотой узор, врезанный в темный булат наручей, зато меч, на треть длины вытянутый из бархатных ножен, сверкал светлой сталью.

Мурзы, тянувшие шеи из–за плеч Мамая, зашептались между собой:

— Струистый булат!

— Меч струистого булата!..

Немало было среди мурз знатоков оружия.

Отроки несли и несли дары. Из саадака, расшитого шелками и горевшего, как павлинье перо, выглядывал мощный, усиленный сухожилиями лук. Кое–кто из мурз чуть заметно ехидно скривил уголки рта. Лук богатырский — и явно не для Мамаевых рук. Не согнуть такой лук эмиру. Что ж, можно и улыбнуться, ибо русские смотрят на Мамая, а Мамай на дары, и глаз у эмира на затылке нет.

Князь взял у отрока шлем, перевернул его, тотчас другой отрок налил в шлем немного меду. У Мамая дрогнули тонкие ноздри. В юрте явно пахнуло цветущей липой.

Подняв шлем, как чашу, Дмитрий сказал:

— Пью во здравие твое, Мамай, пью из булатного шлема, ибо ты великий воин, и не кумыс пью, а столетний мед, да будут твой разум и сила так же крепки на многие лета.

Выпил, с поклоном подал шлем. Мамай принял дар слишком торопливо, откинул стальную, кольчатую ткань бармицы, впился взглядом в золотую насечку, ярко сверкавшую на темном булате. Из толпы мурз послышался голос Сарыхожи:

— Таких даров от князя Тверского мы не видели.

Мамай обернулся, что–то пробормотал. Стоявший за спиной князя Тютчев шепотом перевел:

— Мамай говорит, что и чести такой он не видывал. Доволен.

Дмитрий взглянул на Тютчева веселым прищуром глаз.

— Доволен? Ну и ладно!

— Проси у него ярлык, княже, самое время.

— Да что ты, Захар! — Веселого прищура как не бывало, князь шептал деловито: — Прежде чем ярлык дать, и Мамай и мурзы сколько даров еще сдерут. Ну и пусть их дерут, не в том корень.

— На что ты, Дмитрий Иванович, намекаешь?

— А ты гляди! Вон меж мурз парень в русской одеже сидит. Ведаешь, кто таков?

— Нет!

— Княжич Иван, сын Михайлы Тверского. Приехал в Орду, сулит за ярлык дани Батыевы.

— Это худо!

— Худо, да не дюже! Казны у него кот наплакал, даров богатых ему не сделать. Вот мы и будем с ним тягаться, он посулом, а я серебром да соболями.

— А дани Батыевы?..

— Платили во времена Батыевы. Хватит Мамаю даров. Батыевы дани отдать — всю Русь по миру пустить и мою казну повытрясти до конца.

Князь замолк, приметив, что Мамай начал прислушиваться к его шепоту.

20. ТЬМА РУБЛЕВ

На пестром красно–синем ковре сидели два старых татарина, благодушно попивая кумыс. У края ковра на выжженной серой траве стоял княжич Иван. Оттого ли, что солнце даже сейчас, в полдень, смотрело на землю через дымную мглу мутным, багровым глазом, то ли просто от стыда, но лицо тверского княжича было красным. Глядя исподлобья на стариков, он в мыслях честил их: «Мизгири! Паучье племя! Рады глумиться над человеком! Расселись на ковре, кровососы, а ты стой перед ними, забыв о княжеской чести, не смея на край ковра ступить. Уйти бы! Нельзя…»

Старики посматривали на княжича, переглядывались меж собой. Были они родными братьями и знали повадку друг друга. Один веком чуть дрогнет, другой уже на ус мотает, но сейчас перед княжичем они и не пытались скрывать развеселой издевочки: была она как хорошая приправа к холодному кумысу. Можно потешиться за свои денежки! Можно! Княжич за деньгами пришел, к ростовщикам пришел, должен терпеть.

Долго молчали старики. Булькал кумыс. Наконец старший из братьев заворчал:

— Мы думали, ты, княжич, долг принес, а ты опять за деньгами. Откуда нам казны взять, если должники будут вот так по два раза с поклоном приходить? И без того много, много денег пропадает.

— Полно врать, пропадет у вас, как же! — угрюмо возразил Иван.

Старики, как по команде, хлопнули себя по коленям.

— Он еще не верит! Вон Абдуллу–хана убили на охоте, теперь долг с него где получать? В раю? Мамай, велев хана прикончить, о нас не вспомнил, хан помирал — радовался, что долга ему не платить, а нам убыток, и не малый.

— С вами свяжись, в самом деле смерти обрадуешься! Полно вам прибедняться, есть у вас деньги.

— Как деньгам не быть, только не про тебя. Тебе мы уже шесть тысящ дали.

— Ну, дали вы только пять, а на шесть кабальную запись сделали.

— А лихва на что? Да с тебя не то что с лихвой, а и своих денег не получишь. Ишь пришел! Дай еще!

— Получите и лихву возьмете.

— Ой ли!

Иван понял: «Так мы будем препираться, и денег они не дадут. А деньги нужны дозарезу, ибо Дмитрий Иванович задарил и Мамая, и хана, и мурз. Того гляди, он ярлык получит. Деньги нужны, а смирением ростовщиков не разжалобишь».

Ступив пыльным сапогом прямо на ковер, княжич сказал:

— Все получите сполна. Аль вы не слыхали, что отец мой, князь Михайло Александрович, походом на Волгу пошел?

— Слыхали! Пошел князь Кострому грабить, да не дошел, вспять повернул. От такого похода корысти не жди.

— Пусть отец до Костромы не дошел, а потом что было, знаете? Град Мологу он взял и огнем пожег. Углече Поле [267]взял, пожег. Бежецкий Верх [268]повоевал и боярина Никифора Лыча в сем граде наместником посадил.

Иван видел, как дрогнули, расплылись в льстивых улыбках лица ростовщиков, понял: «Весть о победах отца для них новость». Княжич и сам не заметил, когда обеими ногами стал на ковер. Заговорил с пауками твердо:

— Три тысящи рублев серебра нужны мне! Пошевеливайтесь! Хватит меня мытарить!

Старики поднялись с ковра, старший ответил:

— Через два дня из Рязани приедет наш человек. Ежели правда, что ты говоришь…

— Правда, не сомневайся! — перебил его Иван, но ростовщик еще раз повторил:

— Ежели правда, что ты сказал о победах князя Тверского, будут тебе три тысящи, а запишем четыре, чтоб, значит, за тобой было ровно десять тысящ серебра, еже есть тьма.

— За три тысящи ты четыре спрашиваешь. Побойся Аллаха, старик. Ведь это гребеж!

— Истинно грабеж, но и ты, княжич, платить будешь тем серебром, что твой отец Михайл–князь в повоеванных городах награбил. Значит, так на так! Значит, за тобой серебра тьма рублев.

21. «СИНИЦА В РУКИ»

В намокшие, обвисшие полотнища шатра стучал дождь. В шатре, тяжело опершись локтями о стол, ссутулясь, сидел князь Дмитрий. Перед ним лежал развернутый свиток — письмо попа Митяя, но князь забыл о нем, слушая частый перестук капель. Думал он невеселую думу: «Все лето до осенних дождей просидел в Орде, просидел без толку. Даров роздал не счесть, а ярлыка Мамай не дает…» Мысль трепыхалась бессильно: «Не дает! Не дает!»

Дмитрий Иванович поднялся, задел головой мокрый свод шатра, понурился, сказал вслух, убеждая самого себя:

— И не даст!

Трудно и горько было подумать, что придется уехать из Орды удельным князем, и совсем нестерпимой была мысль, что Мамай задумал отдать великое княжение врагу — князю Михайле. Весь поход в Орду показался ошибкой.

«Сидел здесь, разорялся, а дома, на Руси, тем временем князь Михайло разбойничал, да леса горели, да люди бедовали. Вот и поп Митяй то же пишет…»

Дмитрий Иванович опять опустился на скамью, взял свиток.

«…Мгла стояла по ряду два месяца, — читал князь, с трудом разбирая полуустав письма. — Столь велика мгла была, яко за две сажени перед собой не видно было человека в лицо, а птицы по аеру не видяху летати, а падоху на землю с воздуха».