Зори над Русью, стр. 124

Парни хмуро молчали, вдруг плачущий, срывающийся девичий голос прервал тишину ночи:

— Ребята, чего раздумались? Аль мало вам, что снегом хлеб замело? Новые беды хотите накликать? Страшно! Страшно! Не гневите Бориса Пахомыча, рубите ему келью!

5. СВЯТОЙ ОТШЕЛЬНИК

В ночь на Чистый понедельник [253]срубили Бориске келью, а во вторник на первой неделе Великого поста хлынул теплый дождь, и свершилось небывалое — рухнули снега. [254]

Стоя на пороге кельи, Бориско глядел на бегущие ручьи, вдыхал теплый воздух, думал:

«Неужто вправду чудо? С чего бы? Наврал им про видение, и вот на тебе», — и тут же, хитро посмеиваясь, корыстился: «Теперь, мужики, вы от меня не отвертитесь, чудотворца кормить придется». Но еще раньше мужиков подумали о том монахи. На околице показался отец ключарь, торопливо шлепал по грязи, в руках у него что–то черное. «Ряса, что ли?» Следом послушники тащили снедь.

Бориско не стал напускать на себя смирение, еле кивнул отцу ключарю, прикрикнул на послушников и, лишь попробовав квасу да понюхав соленые рыжики, помягчал.

Так поститься было можно: и хлеб мягкий, и караси важные, а про бочонок рыжиков и говорить нечего — объедение.

Отец ключарь с Бориской много толковать не стал и, лишь уходя, сказал строго:

— Чудо чудом, а ты понимай…

Бориско не дал ему договорить, закивал головой:

— Понимаю, отче, ты и отцу игумену скажи, чтоб не тревожился, коли вы со мной так, — кивнул на монастырскую снедь, — и от меня обители урона не будет.

Тем временем по деревне шумела весть, что молитвами нового святого согнало снег и можно идти собирать хлеб, оставшийся в поле. Повезло Бориске: даже те, кто вчера кричал о новом дармоеде, сегодня смолкли.

А вечером в келью тихонько постучали. Бориско распахнул дверь и невольно отступил назад. Перед ним, прижав к груди завернутую в обрывок овчинки дочку, стояла Анна.

— Боря! — Бориско еле расслышал ее слова. — Боря! На кого же ты нас покинул?

Видя, что жена не кричит, не зовет людей, Бориско сразу оправился, сказал надменно:

— Не замай, Анна. Нет Бори. Вот приму постриг, и уж не Бориской, отцом Варсисом будут звать люди меня. Отец ключарь обещал, так и будет. Не соблазняй меня. Мне ныне с бабой наедине и говорить–то не пристало. Было мне во сне видение…

Уголки губ у Анны дрогнули. Бориско невольно залюбовался ее бледным лицом.

— Полно, Боря. — Анна сощурилась презрительно. — Говори о том людям, не мне. Не мог ты со светлым мужем беседовать, храпел ты на всю избу.

Бориско шагнул навстречу жене, стал на пороге, заговорил напыщенно, с напором:

— Моими молитвами людям хлеб возвращен, а ты, еретица, меня смущаешь. Изыди!

Анна засмеялась невесело:

— Полно, отец Варсис! Была ранняя осень, настала ранняя весна, а хлеб… — Анна безнадежно махнула рукой. — Зря люди радовались. Видел бы ты, что от хлеба осталось. Колосья черные, а в колосе два–три зерна еле держатся, да и те прелые. С голодухи люди и это подбирают, а только… — Анна замолкла, вглядываясь, не узнавая в закутанном в черную рясу монахе своего Бориску.

— Что — только? Говори, еретица! — наступал он.

— Убогое, нищенское чудо у тебя получилось.

Анна говорила смело. Стояла она в грязи, строгая, прямая, а потом словно сломалась, давясь слезами, зашептала:

— Боря, ведь я тебя любила! Боря, меня забыл, хоть дочку пожалей! Вернись!

Тихим воплем прозвучало это последнее слово. Бориско даже заколебался на мгновение, но вспомнил о даровом бочонке рыжиков, о сладком монастырском квасе — отвердел. Откинув широкий рукав, поднял руку.

— Дай благословлю чадо.

Анна рванулась в сторону, всем телом заслонила дочь от благословляющей руки Бориски.

— Прочь, святоша! Забыл, отрекся, ну и сиди здесь черным вороном, набивай монастырскими харчами брюхо!

Разбуженная криком Анны, заплакала Нюра. Анна, стоя спиной к келье, ласково уговаривала ее:

— Не плачь, сиротинка, не плачь. Чего о таком плакать…

Оглянулась, обожгла Бориску взглядом и пошла прочь, а Бориско, опаленный неистовым блеском ее темных глаз, так и стоял истуканом, забыв опустить руку. Дивной красавицей показалась ему Анна в этот сумрачный вечер, и тоскливо сжималось у него сердце, пока глядел он ей вслед. Но вот скрылась она в ельнике, затихли шаги. Бориско медленно опустил руку, как во сне, закрыл дверь, задвинул деревянный засов.

Тяжело вздохнув, сел на лавку, понурился. Долго ли он просидел так? Нет. Не очень. Вскоре почувствовал — левый локоть упирается во что–то. Взглянул. «Бочонок!»

Осторожно сняв деревянную крышку, Бориско потянул носом. Из бочонка пахнуло смородинным листом. Бориско не спеша запустил в бочонок руку, двумя пальцами ухватил скользкий, мокрый рыжик, вытащил, поднес к самому носу. Во рту полно слюней.

«Скусно!» — подумал он. Ни жены, ни дочери больше и в мыслях не было.

6. ВЕЧЕ

Быстро схлынули в ту весну полые воды, а дела людские продолжали бурлить. Едва начали просыхать дороги, из Орды вышел князь Михайло, а несколько дней спустя, в ясный холодноватый вечерний час, к белокаменному массиву Золотых ворот стольного града Владимира подъехали всадники. Легкий мост через ров загудел от ударов подков, кони были борзы, на месте не стояли, а вот всадники не по коням: бродяги не бродяги, а похоже, одеты в сермяжные кафтаны, в дерюжные порты. Вожак щеголял в драном бараньем кожушке, который ему еле–еле удалось напялить на могучие плечи, на широкой груди кожух не сходился, там проглядывала посконная латаная рубаха. Только и наряда на нем, что шапка соболья с малиновым бархатным верхом.

Гости спешились, принялись, не жалея кулаков, грохотать в дубовые, кованные узорной медью ворота. Когда–то в дотатарские времена медь эта была позолочена, ныне медь прозеленела, некоторые узоры отвалились, от позолоты следа не осталось, лишь в памяти народной ворота оставались «Золотыми».

Под высоким двухъярусным проемом ворот удары гудели набатным гулом. Наверху, между зубцами башни, показалась голова в старом, ржавом шлеме, надетом криво, второпях.

Нахмурив белесые брови, страж завопил во всю глотку, стараясь перекричать грохот:

— Кто у ворот безобразит? Аль стрелы захотели? Гляди, пущу!

Снизу ответили без страха да еще и с глумлением:

— Кто это нам грозит?

— Никак сапожник Юрища? Ставят сапожников в караул!

— Нашли воинов.

— Эй, Юрища, не узнал?!

Юрища опять выглянул меж зубцами.

Снизу хохот:

— Не узнал! Не узнал!

Караульный наконец ахнул:

— О господи! Сам князь! Митрий Иванович, богатым быть, в самом деле не узнал я ни тебя, ни людей твоих. Что ж ты, княже господине, каким оборванцем вырядился? Чай, ныне апрель, святки миновали.

— Вырядишься! Мост на Колокше снесло, владимирцам невдомек починить, ну и пришлось вброд перебираться. Спасибо, мужики одежонку нам дали, в ней и едем, сушиться недосуг. Да открывай ты, пока батогов не отведал…

Юрищу этот окрик будто сдунул с верха башни. Заскрипели петли ворот. Едва въехав в город, князь приказал:

— Семен Михайлович, бери два десятка людей, скачи в Ветчаной город, пройдешь его насквозь до Серебряных ворот. Боярин Кошка, ты тут в Новом городе останешься тож с двумя десятками, остальные со мной в Мономахов город. [255]Время не теряйте, гоните пономарей на колокольни, пусть во всех церквах звонят набатным звоном. Сами скачите по улицам, скликайте людей владимирских в Детинец, к Успенскому собору, кричите: князь Дмитрий на вече зовет.

Фома, проезжая мимо караульного, хлопнул его по плечу.

— Ты чего уставился? Дивишься, что князь вече собирает? Оно, конешно, дивно, но рот разевать не время, запирай ворота да и беги к Успенскому собору.