Зори над Русью, стр. 110

— Все, все сорочья болтовня. Быть того не может! — И точно полегчало. Спустился к реке, раздвинул круглые листья кувшинок, зачерпнул пригоршню воды, плеснул на лицо. Студеная вода взбодрила, но посмотрел на отразившиеся в речке серые тучи, да и остался сидеть на сырой траве у самой воды.

«Тверди не тверди сам себе, что все ладно будет, а боярыня Паучиха знай торгует мечами да бронями, и хоть от Паучихиной усадьбы до Москвы куда ближе, чем до Литвы, а видно, у Москвы руки коротки». И опять, как голубой прорыв в серых тучах, мысль: «Да не может того быть!»

Фома не слышал поскрипывания ведерных дужек, не заметил, что на верху берега на тропинке показалась Машенька.

С той поры, как начал Фома мечи Паучихе ковать, вокруг него будто заколдованное кольцо легло. Свои москвичи иначе как продажной шкурой его и не честили. Горазд отмалчивался, а боярские кузнецы попросту завидовали, и только Машенька, после того как Горазд передал ей наказ Фомы, была с ним по–прежнему доверчива и ласкова. Сейчас, заметив Фому, она остановилась на тропке, смотрела на него, чуть отогнув веточку. Сперва Машенька пожалела его по–женски за бездомность: «Бедняга, даже полотенца у него нет, рукавом утирался», потом поняла, что если и жалеть Фому, так надо по–иному. Не таясь больше, она стала спускаться к реке. Из–под ног вниз покатились камешки, зашелестел песок. Должен был услышать Фома, но он не шелохнулся, и лишь когда Машенька опустила рядом с ним ведра, Фома медленно повернул голову, но и тут он уставился не на нее, а на расписное коромысло — думы были далеко.

— Здравствуй, дедушка! — Это приветствие заставило его наконец улыбнуться.

— Здравствуй, Машенька. Все еще дедушкой меня величаешь?

— По–иному не называется у меня. Вон ведь ты какой хмурый сидишь, сутулишься. С чего бы? Иль последних вестей не слышал?

— Какие вести? О тверском кремле, об Ольгерде? Все знаю!

— Знаешь, — лукаво протянула Машенька, — а слышал ли ты, что вечор Васька–десятник сломя голову из Волока Ламского прискакал? Провели его прямо к Паучихе. О чем он ей доложил, никто и знать бы не должен, а все же просочилось. Болтают, будто князь Дмитрий Иванович решил поквитаться со Смоленским князем, чтоб ему впредь неповадно было на Москву с Ольгердом ходить. Болтают, московские и волоцкие полки на Смоленск пошли.

— Машенька!

— Ожил? Видно, зря говорят: баба с пустыми ведрами к худу. Вон у тебя и глаза просветлели. Вот такого дедушкой не назовешь. Такого и попросить можно: зачерпни мне воды, я сама непременно весь подол у сарафана вымочу.

7. В КОЛЬЧУЖНОЙ МАСТЕРСКОЙ

Утро было все таким же хмурым, когда Фома следом за Машенькой поднялся по круче берега, но ни серой пелены облаков, ни мокрой травы, ни сороки, которая так и не улетела, Фома уже не видел. В дверях кузни его встретил Никишка.

— Без тебя Евдоким заходил, ругался, что тебя куда–то черти унесли.

— Ладно! Пусть его лается. Дождется, я ему шею сверну, — весело ответил Фома.

— Авось остережешься.

Фома оглянулся. Сзади стоял Евдоким. Тиун заговорил твердо, не давая Фоме и слова вымолвить.

— Велено тебе сделать волочильную доску с глазками. Сходи к бронникам, посмотри на старые доски и приступай к ковке, да не медли. Боярыне проволоки много нужно.

— Аль железную паутину боярыня плести задумала?

— Ты зубы–то не скаль!

— А што? — Фома говорил с явным вызовом, но тиун собачиться не стал, сказал жестко:

— Ты попомни, взбрыкивать тебе нынче не дадут. Рядом усобица началась, и Смоленскому князю много доспехов понадобилось. — Ушел, даже не оглянулся.

«Ишь как пуганул я его», — удовлетворенно думал тиун.

Фома, не споря с тиуном, послушно пошел к бронникам.

— Ну, други, чего вам от меня надобно? — спросил он, входя в кольчужную избу. Навстречу ему поднялся старый мастер.

— Вот и ладно, что пришел. Пойдем в волочильню.

— Ладно, поспеем в волочильню. Ты мне все покажи. Надо мне знать, какая проволока на какие кольца в кольчугах идет.

Кольчужник поморщился. «Занимайся тут с ним, а дело стоит», — однако, вспомнив боярский наказ «Фоме не перечить», сказал радушно:

— Ну что ж, милости просим, — и повел в дальний угол избы. Там, склонясь над небольшой наковаленкой, сидел молодой парнишка.

— Это подмастерье, — произнес кольчужник. — Он, гляди, на простой работе сидит, проволоку рубит.

Парень поднял голову:

— Что ты, дедко, меня перед мастером Фомой срамишь? Будто и дела у меня — только проволоку рубить? Я, чай, и другое делаю. Смотри, мастер Фома, — он отложил в сторону зубильце, которым только что отсекал от большого мотка кусочки проволоки: — Вот проволоку я нарубил, из каждого куска потом колечко согнут, но я сперва над ним еще поколдую.

Парень схватил небольшими клещами отрезок проволоки, прижал к наковальне и несколькими ударами расплющил конец, ловко перевернул, расплющил конец с другой стороны, отложил клещи и наставил острый конический стерженек на расплющенный конец проволоки, прищурился, ударил молоточком, и на проволоке появилось отверстие. Фома только тут заметил, что проволочку парень заложил в канавку на наковальне. Парень ударил второй раз, пробил отверстие на другом конце проволочки. Когда он вынул ее из канавки, Фома разглядел на концах канавки углубления в наковальне.

«Это чтобы пробойник не тупился, когда он проволочку пробьет», — догадался Фома, а парень, показывая ему готовый отрезок, говорил:

— Вот теперь все. Гляди, как быстро. Раз! Раз! И кольцо готово.

— Колец я пока что не вижу, — возразил Фома.

— Только согнуть осталось, так это дело пустое. Вон Мишка, — парень кивнул на соседа, — их в круглое гнездо заложит, молоточком пристукнет, колечко и готово. То дело плевое, а вот у меня поколдуешь…

— Ладно ты хвастаться, — нахмурился мастер, — тоже колдун выискался. Пойдем дале, Фома.

Но Фома не спешил.

— Много ли таких проволочек на кольчугу пойдет? — спросил он.

— Какова кольчуга, — уклонился от ответа мастер.

А парень тотчас вставил словцо:

— Тысяч эдак двадцать, а то и тридцать. Ну, если сеченые кольца вплетены будут, тогда помене.

— А сеченые кольца тоже в работу идут?

— Ладно уж, пойдем, покажу, как их высекают, — сказал кольчужный мастер. Перед входом в прируб он глянул на Фому, проворчал: — Пригнись, не вышиби лбом притолоку: дверь–то у нас низка, а ты вон какой верзилище, прости господи. — Старик толкнул дверь раз, другой, она не поддавалась.

— Забухла, видно, ну–тко я. — После Фомкиного толчка дверь не то что распахнулась настежь, а смаху хрястнула скобой о стену.

— Ну и медведище же ты, не говоря худого слова, — опять заворчал старик, — видно, и стрела тя не проняла.

— Силенка еще есть, однако… — Фома тронул рукой грудь, сквозь рубаху прощупал рубец.

— Аль побаливает?

— Бывает. Пойдем все–таки, а то встали в дверях и орем, — засмеялся Фома. Не орать было нельзя: из прируба шел такой грохот, что хоть уши зажимай.

Сперва Фома ничего не мог разглядеть, кроме пламени и мечущихся перед ним прокопченных людей. В низком бревенчатом прирубе клубился дым, хотя дверь на волю была открыта. Только приглядевшись, Фома понял, отчего такой грохот. На огромных, как столы, наковальнях четыре мастера рубили кольца. От раскаленных железных листов несло жаром. Когда мастера наклонялись над листами, чтобы точнее наставить острую вырубку, им на лица снизу ложились красные отсветы. Потом следовал меткий и сильный удар молотом по вырубке. Листы гудели, как колокола. Раскаленные кольца одно за другим вылетали из–под вырубок, сыпались с наковален, отскакивали от кожаных передников мастеров, падали со звоном на пол, в кучу, остывали, делались сизо–воронеными. Старик мастер толкнул Фому в бок, показал на людей, тащивших из горна раскаленный лист железа:

— Гляди, Фома, у нас, аки в преисподней.