Не надейтесь избавиться от книг!, стр. 19

У. Э.: Такая же история и с Петраркой. Он всю жизнь работал над огромной поэмой на латыни — «Африка» [161], — убежденный, что она станет новой «Энеидой» и принесет ему славу. А сонеты, которые навсегда прославили его, он писал, лишь когда у него не было других дел.

Ж.-К. К.: Обсуждаемое нами понятие фильтрации естественно наводит меня на мысль о вине, которое процеживают перед употреблением. А теперь существует и «нефильтрованное» вино. Оно сохраняет все примеси, которые иногда придают вину весьма необычный привкус. Может быть, в школе мы вкушали слишком «отфильтрованную» литературу — то есть лишенную посторонних привкусов.

Каждая напечатанная сегодня книга — это пост-инкунабула

Ж.-Ф. де Т.: Эта беседа представляет, вероятно, тем больший интерес, что вы являетесь не только писателями, но и библиофилами, и потратили немало времени и средств на собирание редких и дорогих книг… В чем состояла логика их отбора?

Ж.-К. К.: Прежде чем ответить, расскажу историю, поведанную мне Питером Бруком. Во время Первой мировой войны Эдвард Гордон Крэг [162]— великий театральный режиссер, Станиславский английского театра — оказывается в Париже и не знает, чем заняться. У него небольшая квартирка, немного денег, и в Англию он, разумеется, вернуться не может. Чтобы развлечься, он ходит к букинистам на берег Сены. Как-то раз он купил там две вещи: первая — перечень улиц Парижа времен Директории со списком людей, живущих по тому или иному адресу, вторая — относящийся к тому же периоду дневник обойщика, продавца мебели, который записывал в нем свои визиты к клиентам. Крэг положил рядом перечень и дневник и два года потратил на то, чтобы восстановить точные маршруты обойщика. На основе этих данных, невольно предоставленных мастером, он сумел воссоздать некоторые любовные истории и даже случаи супружеских измен времен Директории. Питер Брук, который хорошо знал Крэга и представлял, насколько тщательной была его работа, говорил, что эти всплывшие истории были совершенно очаровательны. Так, чтобы добраться от одного клиента к другому, мастеру требовался час, а если он затратил вдвое больше времени, то, вероятно, где-то останавливался: спрашивается — для чего?

Как и Крэг, я люблю покупать книги, принадлежавшие до меня другим людям. Особенно мне нравится народная французская литература XVII века, гротесковая и бурлескная, — как я уже говорил, она до сих пор не в почете. Однажды я нашел одну из таких книг, с переплетом, изготовленным в эпоху Директории (то есть почти через два века), из настоящего сафьяна: большая честь для столь дешевого по тем временам издания. Стало быть, во времена Директории жил человек, разделявший мои вкусы, и это в эпоху, когда подобная литература не была интересна ровным счетом никому.

Лично я нахожу в этих текстах некий блуждающий, непредсказуемый, ни на что не похожий ритм, радостность, дерзость, всю ту лексику, которая была изгнана классицизмом. Французский язык был изуродован такими евнухами, как Буало: они его отфильтровывали в соответствии со своим представлением об «искусстве». Пришлось дожидаться Виктора Гюго, чтобы возвратить хоть малую часть этого отнятого народного богатства.

А еще у меня есть книга писателя-сюрреалиста Рене Кревеля [163], принадлежавшая Жаку Риго [164]и подписанная для него автором. Оба они покончили жизнь самоубийством. Эта книга — и, пожалуй, только она — создает некую тайную, призрачную и вместе с тем кровавую связь между двумя этими людьми, которых таинственным образом сблизила смерть.

У. Э.: У меня есть книги, ставшие ценными не столько благодаря содержанию или раритетности издания, сколько благодаря следам, которые оставил на их страницах какой-нибудь известный человек — подчеркивая текст, иногда даже разными цветами, или ставя на полях пометки… Так, у меня лежит книга Парацельса, каждая страница которой похожа на кружево, и кажется, будто пометки читателя сплетены с печатным текстом в один узор. Я всегда говорю себе: да, конечно, нельзя подчеркивать слова или писать на полях в старинных, дорогих книгах. И в то же время, представьте себе экземпляр старинной книги с пометками, сделанными рукой Джеймса Джойса… Тут моим предубеждениям наступает конец!

Ж.-К. К.: Для некоторых все книги делятся на две категории: те, которые пишет автор, и те, которые приобретает читатель. Для меня также интересен и тот, кто владеет книгой. Это то, что называют «происхождением», когда говорят, что такая-то книга «принадлежала тому-то». Если у вас есть книга из личной библиотеки Мазарини, вы владеете кусочком королевской власти. Знаменитые парижские переплетчики XIX века не брались переплетать невесть какую книгу. Один тот факт, что книга переплетена Мариусом Мишелем [165]или Трауцем-Бозонне [166], даже в наше время является доказательством, что она имела в их глазах определенную ценность. Это похоже на то, что я рассказывал об иранском переплетчике, который всегда читал книги и делал их конспекты. И главное: если вы хотели переплести свою книгу у Трауца-Бозонне, ждать иногда приходилось по пять лет.

У. Э.: Я являюсь владельцем первопечатного издания «Молота ведьм» [167], этого великого и злополучного учебника для инквизиторов и охотников на ведьм, переплетенного неким «Моисеем Корню» [168]— иначе говоря, евреем, который выполнял работы только для цистерцианских библиотек и ставил на каждом переплете свой знак (что само по себе редкость для той эпохи, то есть конца XV века), изображающий как раз Моисея с рогами. Это настоящий сюжет.

Ж.-К. К.: Проследив историю книги, можно восстановить историю цивилизации — вы прекрасно показали это в «Имени розы». В эпоху религий Писания [169]книга служила не только вместилищем, сосудом, но и «широкоугольным объективом», позволявшим все видеть, все описывать, может даже, обо всем делать выводы. Книга была отправной и конечной точкой, она являла собой картину мира и даже конца света. Но вернемся на миг в Иран, туда, где жил Мани, основатель манихейства [170], христианский еретик, которого маздеисты [171]почитают за своего. Главный упрек Мани Иисусу состоял в том, что тот ничего не написал.

У. Э.: Лишь однажды, на песке.

Ж.-К. К.: Ах! Если бы Иисус писал сам, — говорил он, — вместо того чтобы перекладывать это дело на других! Вот это был бы престиж, авторитет, слово, против которого не попрешь! Ну что ж, Иисус предпочитал говорить. Книга еще не была тем, что мы привыкли называть книгой, а Иисус не был Вергилием. Кстати, к вопросу о предшественниках книги, о римских свитках (volumina): я вернусь на секунду к проблеме адаптации, которой требует нарастающий технический прогресс. Здесь есть еще один парадокс. Когда мы прокручиваем текст на экране, не напоминает ли это то, что проделывали когда-то читатели свитков, volumina, которым приходилось раскручивать текст, намотанный на деревянный носитель? Такие приспособления до сих пор встречаются в некоторых старых венских кафе.