Поэзия английского романтизма XIX века, стр. 108
Часть вторая
А в этом Эдеме Ева жила,
Некая Сила, властна и мила, —
Цветам ее облик чудесный был,
Что бог для семейства небесных светил, —
Дева, всем девам иным не чета;
Постепенно души ее красота
Нежный облик ее создавала и стать —
Так в море кораллу дано вырастать,
От утренней до вечерней зари
Сад она берегла; как в ночи фонари,
Улыбались цветы, метеоры земли,
Куда бы Деву шаги ни вели.
Из смертных никто не сопутствовал ей,
Но ее дыханье и взор очей
Рекли, чуть светлел небосвода край,
Что грезы ее — не дрема, но Рай.
Казалось, некий сияющий Дух
К ней спустился, пока свет звезд не потух,
И плавно ее овевал, храня,
Хоть был сокрыт покрывалом дня.
Было жаль ей, бродя, и травинку пригнуть;
По тому, как вздымалась прекрасная грудь,
Было ясно: дыханье для лучшей из дев
Несло отраду, страсти презрев.
И там, где стопы ее легкие шли,
Кудри ее, опустясь до земли,
Следы заметали — так ветер благой
Тучи уносит над бездной морской.
Конечно, для всех садовых цветов
Отраден был шелест ее шагов,
Конечно, перстов ее тонких тепло
Каждый листок насквозь прошло.
Давал ей прозрачную влагу ручей
Для цветов, утомленных от знойных лучей,
Чаши тех, что клонились долу главой,
Избавляла она от воды дождевой,
Цветок, что под собственной тяжестью сник,
Укрепить умела в единый миг —
Заботой она окружала их,
Как нежная мать — детей родных.
Злых насекомых и жадных червей,
Пагубных для стеблей и ветвей,
В корзину индийскую клала она,
Даже к ним состраданья полна,
И в корзине, полной цветов и трав,
Их несла на опушки дальних дубрав,
К тем изгнанникам доброй она была,
Что вред приносили в неведенье зла.
Жребий лучше у пчел, у эфемерид,
Мотыльков, чье лобзанье цветы не язвит:
Как служители-ангелы, в летние дни
Были приняты в свиту Девы они.
И много предродовых могил,
Где мотылек, жизнь предчувствуя, стыл,
Она оставляла висеть до поры
Меж трещин душистой кедровой коры.
На сад были ласково устремлены
Заботы прекрасной с начала весны,
Она все лето его блюла
И до первых желтых листов… умерла!
Часть третья
Три дня цветы были неги полны,
Как звезды в час пробужденья луны
Или волны Байи, когда средь вод
Она сквозь Везувия дым плывет.
На четвертый — Мимозы Росток, обомлев,
Почуял глухой похоронный напев,
И звуки шагов тех, кто гроб понес,
И вопли скорбящих, полные слез,
И унылый звук, и тяжелый вздох,
И смерть, колыхавшую травы и мох,
И запах, что, мерзок, знобящ, уныл,
Доски гроба насквозь проходил.
Сверкали в слезах цветы и трава
От горя по той, что навек мертва,
И ветер, горем их заражен,
Отвечал им в соснах стоном на стон.
Как труп, стал ужасен тот сад большой —
Труп той, что саду была душой:
Сначала мила, как будто спала,
А после вздулась и прогнила,
Так, что самых стойких в дрожь вогнала.
Стать Осенью быстрое Лето спешит,
И мороз в предутренней дымке сокрыт,
Хоть в полдень сияют солнца лучи,
Скрывая разор, что таится в ночи.
Багровый буран всю землю занес —
То лепестки опавшие роз,
И лилии каждый цветок поник,
Бел, как пред смертью страдальца лик.
Цветы с Востока, чей запах и цвет
Таков, что равных им в мире нет,
День за днем и лист за листом
Мешались с глиной, с грязью, с гнильем.
Желтела, бурела, алела листва,
Белела, седела, гнила и мертва,
Гонимая ветром, как призраков рать,
Свистела и птиц не могла не пугать.
И ветер понес мириады семян
Оттуда, где рос безобразный бурьян;
Осели они на цветочных стеблях
И гнули, тянули их в землю, в прах.
А цветы водяных лилей и купав
Ручей усыпа?ли, в воду упав,
И струи, вращаясь, их понесли,
Как ветер — цветы, что на суше росли.
Тут ливень хлынул и в землю аллей
Ударами вбил обломки стеблей,
И цветы с паразитами массой сплошной
Смешались тогда и пошли в перегной.
Меж порой ветров и порой снегов
Начала подниматься орда сорняков;
На их листьях шершавых — пятно на пятне,
Как на брюхе змеином, на жабьей спине.
Чертополох, белена, чистотел,
Щавель, крапива с тысячью стрел
Повсюду тянулись, их строй густел,
И мертвый ветер мерзко смердел.
И растенья, что гадко в стихах назвать,
Поднимались густо опять и опять,
Ноздреваты, колючи, все в язвах гнилых,
И кропила роса ядовитая их.
И гнилые грибы в изобилье взошли,
Как туман, вставая с влажной земли, —
Плоть их мясиста, бледна, тяжела,
Как будто падаль вдруг ожила!
Сорняки, что покрыли грязь и парша,
Ручей заболотили, гнусно шурша,
И его поток сплетенья корней
Заградили, свиваясь клубками змей.
А в часы безветренной, мертвой поры
Ядовитые расстилались пары,
Утром видны, в полдень душны,
По ночам непрозрачны для звезд и луны.
И ползла, все растенья сада скверня,
Зараза, незрима средь бела дня,
И каждый сучок, где ей сесть удалось,
Был проеден отравленной язвой насквозь.
Всеми покинут, Мимозы Росток
Плакал, и слез его горький ток
Лился, густея, все тяжелей
И листья слеплял, как застывший клей.
Листья опали, и ветра топор
Стебли срубил, беспощаден и скор,
И в корни стек, леденея, сок,
Как в мертвое сердце — крови поток.
Был путь Зиме биченосной отверст,
Прижимавшей к губам заскорузлый перст,
И каждый поток, что мороз оковал,
Стан обвивал ей с лязгом кандал.
А дыханье Зимы — беззвучная цепь,
Для земли, для воды и для воздуха крепь;
Как царица была в колеснице она
Вихрем арктическим вознесена.
И плевелы, образы смерти живой,
Скрылись от заморозков под землей —
Едва наступили холодные дни,
Растаяли, как привиденья, они!
У Мимозы под корнем, среди темноты,
Отощав, умирали сурки и кроты:
Птицы падали с неба, где холод злей,
Застревая меж голых, промерзлых ветвей.
Недолгую оттепель дождь принес,
Но снова капли сковал мороз,
И роса выпадала, знобя и дымясь,
И крупными каплями разлилась.
Как волк, что умершее чует дитя,
Северный ветер зарыскал, свистя,
Закоченелые ветви тряс,
С треском ломал их по сотне враз.
Когда ж возвратилась Весна в свой срок,
Был сломан, безлиствен Мимозы Росток,
А крапива, щавель, мухоморы, волчцы
Поднялись, как из темных могил мертвецы.