Барышня и хулиган, стр. 19

— Дашка, в воскресенье мы едем к нам на дачу! — командует Женька.

— С какой целью? Mы будем коротать время с твоими родителями на веранде вокруг довоенной газовой плиты? Где ваша дача?

— Цели неопределенные, а дача в Токсове, это поселок такой, его в честь меня назвали! Там будет куча козлов (типа тебя), козлищ (вроде тебя) и, наоборот, милых, образованных (как я) людей.

Дача огромная, кирпичная, и ни одной старой, отслужившей свой срок в городе вещи там нет. Женькиного отца Владислава Сергеевича можно легко изобразить в стиле «точка, точка, запятая». Узкая полоска губ, некрупный нос направлен на Дашу, маленькие глаза на почти круглом лице смотрят, как будто пробу снимают. Полный, одышливый, он стоит в своем парнике в темном костюме и галстуке и нежно гладит каждый огурчик.

— Зачем вам такие огромные парники? — шепчет Даша.

Ей кажется, что дача сама по себе неинтеллигентное дельце, а уж парники… просто стыд!

— Дачу солдаты строили, они и парники возвели. Извини, Мумзель, дети за родителей не отвечают!

Женькина мама, Евгения Леонидовна, не просто похожа на еврейку, она, как говорит Соня, типичная еврейка, с носом еще горбатей Дашиного, выпуклыми глазами и черными кудрявыми волосами. Она бросается Даше навстречу, обнимает ее и неожиданно низким голосом ласково говорит:

— Ты Дашка, я все про тебя знаю, мне Женька рассказывал.

Женька стоит красный, почему-то совсем не шутит, смотрит на маму нежно, не скрываясь. Даша и вообразить не могла, что у них такие нежные отношения.

— Откуда ты у своей мамы такой светленький? — тихо спрашивает Даша, когда Евгения Леонидовна отходит к мужу.

— Я вылитый отец в молодости, покажу тебе потом старые фотографии.

Со своим мужем-начальником Евгения Леонидовна разговаривает очень почтительно, а он к ней подчеркнуто внимателен и нежен. Даша понимает: Евгения Леонидовна здесь единолично главная, но она умная и ни за что этого не покажет, будет всячески подыгрывать мужу, он — хозяин в доме.

Здесь сегодня гости. Полные мужчины в костюмах и белых рубашках и женщины, почти все крупные, с пышными прическами, произносят тосты. За очередностью Евгения Леонидовна наклоняется к Даше и тихо спрашивает:

— А твой папа водочку пьет?

Даша теряется, не знает, как ответить. Сказать, что пьет, получится, что Папа — алкоголик, сказать правду, не пьет, можно обидеть, получится, что Дашин Папа — трезвенник, а вот хозяин, Владислав Сергеевич, выпивает. Можно сказать, что пьет по праздникам, но это глупо, для Папы выпить — это вовсе не праздник…

Встает очередной лысый дяденька в костюме, с рюмкой в руке.

— Уважаемые хозяева, уважаемая Евгения Леонидовна, глубокоуважаемый Владислав Сергеевич! Для меня большая честь сидеть с вами за этим столом! Разрешите мне, в эту торжественную для меня минуту, выразить мое глубочайшее уважение к вам, уважаемый Владислав Сергеевич…

Даша запуталась, поплыла и поймала только конец тоста. Дяденька выскочил из «уважаемых» и говорит какие-то странные слова:

— Тостуемый и тостующий пьют до дна!

«А вдруг меня тост говорить заставят?! — в ужасе думает она. — Может, как в детстве, сползти на попе под стол и прошмыгнуть между чужими ногами? Если я тихонько проползу, вагоноуважаемый глубокоуважатый не заметит».

— Пойдем, Мумзельсон, — шепчет Женька.

Даша тихонечко выползает из-за стола, ловя неодобрительный взгляд начальника праздника Владислава Сергеевича.

Пока застолье продолжается, они сидят под одним пледом на дальней маленькой веранде и слушают Галича.

— Если кто-нибудь войдет, мы сразу выключаем, — предупреждает Женька.

Даша давно любит песни Галича, но своих записей у нее нет.

— Женька, — смеется она. — Получается, что антисоветский Галич — такой же дефицит, как копченая колбаса, недоступные гостиницы, дешевые путевки… Твои родители когда-нибудь с тобой на антисоветские темы разговаривали?

— С ума сошла, отец же номенклатура, а мама… она никогда ему не возражает. Она у меня очень умная, все понимает, мы с ней обо всем разговариваем класса с восьмого. А отец искренно верит в коммунизм и так далее. А твои?

Даша задумалась.

— Прямо — нет, никогда. Я несколько раз задавала такие вопросы, Папа больше глазами отвечает, чем словами… Я думаю, они еще больше, чем твои, боятся, особенно Соня.

— Они по-разному боятся, Мумзель. Например, я Галича слушаю или Зиновьева читаю, они боятся, что кто-нибудь узнает и у отца будут неприятности. А твои все понимают и боятся по-настоящему — за работу, за тебя, мой Мумзель… за свою свободу даже…

Наконец гости разъехались, некоторые уехали на своих машинах, лысый дядька, запутавшийся в тосте, ушел на электричку, а за несколькими парами приехали черные «Волги», как у хозяина дачи. Евгения Леонидовна зашла на террасу, услышала Галича и, легко прикоснувшись к Женьке, сказала:

— Женечка, всему есть свое место и время, — и позвала их пить чай на большую веранду.

Владислав Сергеевич, настроенный очень благодушно, расспрашивал Дашу о родителях, выпил еще пару рюмок коньяку и произнес:

— Ты, Дашка, мне нравишься! Ты на Евгению Леонидовну в молодости похожа, она тоже такая скромная была. — Мечтательно помолчав, он продолжал: — Хорошо, что вы с Женькой дружите, только вот одно неправильно: у вас все друзья — евреи… А кто с евреями дружит, даже если сам русский, никогда карьеру не сделает!

От неожиданности Даша выпалила:

— Но ведь у вас самого жена… ведь Евгения Леонидовна, она еврейка!

Владислав Сергеевич надулся и весомо произнес:

— Она по паспорту русская, кроме тех, кому положено, никто не знает, что в ней есть еврейская кровь! — Он угрожающе посмотрел на Женьку.

— Но она похожа, очень похожа на еврейку! — Даша необычно для себя осмелела.

— Ничуть. То есть нисколько. Не похожа. Никто не знает, — отрубил Владислав Сергеевич и удовлетворенно посмотрел на свою жену.

Даша с надеждой на поддержку взглянула на Евгению Леонидовну, но та, клюнув горбатым носом, согласно кивнула мужу курчавой головой. Как только Владислав Сергеевич перевел взгляд с Евгении Леонидовны на свою рюмку коньяка, она пожала плечами и улыбнулась Даше заговорщицкой улыбкой. Этой улыбкой она выразила то, что ни за что не выразила бы словами, — Владислав Сергеевич, конечно же, говорил очевидные глупости, но она не чувствовала неловкости перед первой встречной Женькиной подружкой и гордилась собой, легко управляющей мужем-начальником.

Подруги. Начало 80-х

— Девочки, где будем встречать Новый год? Марина, поджав под себя ноги, сидит в кресле, в руке у нее пятая за последний час сигарета.

— Маринка, отрасти бороду! — предлагает ей Алка, лежащая с Дашей на диване под одним одеялом. — Ты не выпускаешь изо рта сигарету, как капитан дальнего плавания трубку! Зачем ты так много куришь?

На Алкиной груди стоит пепельница, они с Дашей тоже курят, только они одну сигарету, а Маринка пять.

— Чем больше я курю, тем меньше я толстею, — заявляет Маринка и тут же цитирует свою любимую книгу. — Кстати, Дашка, не найдется ли у тебя сгущенки или меда?

— Застрянешь в дверях, и придется мне вешать полотенца на твои задние лапы! — машинально отвечает цитатой Даша.

Входит Соня.

— Девочки, вы хотите есть? А ты, Марина?

У подруг хорошая реакция, Марина прячет окурок за спину, а Даша с Алкой моментально суют пепельницу под одеяло.

— Вы что, курили, девчонки? — спрашивает Соня. — Кажется, пахнет…

— Нет-нет. — Алка и Даша смотрят на Соню честными глазами.

Из-под одеяла, как назло, плывет дымок. Маринка, делая вид, будто почесывает голову, машет рукой, разгоняя клубы дыма. Недовольная Соня уходит от них, укоризненно вздыхая.

— Фу, какая глупость! Мы уже на третьем курсе, нам, между прочим, по двадцать лет, ты, Дашка, могла бы уже командовать полком, а все боишься курить при родителях! — выковыривая окурок из кресла, возмущается Марина.