Сборник новелл «На полпути в ад», стр. 95

– Сегодня, голубушка, – сказал дочери полковник, – он уж к тебе в одиннадцать вечера не заявится, не надейся.

Анджела только рассмеялась.

Сомнительная особа преклонных лет ждать себя не заставила: она явилась, держа под мышкой огромную коробку с всевозможными порошками, травами, костями, мазями и бог знает чем еще. Первым делом старуха задернула шторы на окнах, отсоединила на всякий случай антенну от радиоприемника и, спохватившись, отправила полковника с банкой сардин на улицу, чтобы тот заманил домой кошку.

– Почему-то черти любят вселяться в кошек, – пояснила она.

Затем Анджелу посадили на стул посреди комнаты, почистили камин – черти ведь, как известно, имеют обыкновение убегать через дымоход, – после чего старуха зажгла несколько пахучих палочек, какими пользуются в своих храмах китайцы, и стала что-то истово бормотать себе под нос.

Сказав все, что подобает в таких случаях, она зажгла бенгальский огонь и во весь голос крикнула: «Изыди, Асмодей!» – Ошибочка вышла, – хмыкнул дьявол.

– Черт побери! – в ужасе воскликнула сомнительная особа, увидев при свете пламени, как кошка грызет кость, которую старуха принесла с собой. – Это же были мощи святой Евлалии, которых сатана боится еще больше, чем слабительного, и которые обошлись мне в целых двадцать гиней! Теперь, – запричитала она, – дьявол уже не вселится в эту кошку, придется полковнику идти за другой, что же касается останков святой Евлалии, то я попрошу мне их возместить.

С появлением новой кошки сомнительная особа начала все сначала. «Изыди, Вельзевул!» – крикнула она, когда вновь вспыхнул бенгальский огонь.

– Опять мимо, – расхохотался дьявол.

– Им никогда не догадаться, милый, – шепнула ему Анджела.

Чего только старая карга не делала: сожгла весь имевшийся в наличии бенгальский огонь, вызывала и Велиара, и Бельфегора, и Мохамеда, и Радаманта, и Миноса, словом, всех дьяволов, какие только существовали в природе, но ничего, кроме издевательств и хохота, не добилась.

– Кто же ты, черт возьми, такой?! – вскричал наконец, потеряв терпение, полковник.

– Я? Уильям Уэйкфилд Уолл, – с достоинством ответил дьявол.

– Ты бы сразу его спросил, – спокойно сказала отцу Анджела.

– Уильям Уэйкфилд Уолл? – недоумевала миссис Брэдшо. – Первый раз слышу. Надеюсь, дорогой, он не из иностранцев? – обратилась она к мужу.

– Наверняка какой-то шарлатан, – буркнула сомнительная особа преклонных лет. – Никогда не слышала этого имени.

– Типично обывательская логика, – хладнокровно заметил дьявол. – Если в вашем кругу – в чем, поправде говоря, я сильно сомневаюсь – найдется хотя бы один человек, интересующийся современной поэзией, советую обратиться к нему.

– Вы что же, поэт?! – оторопел полковник.

– Да, именно поэт, а не рифмоплет, как вы, по-видимому, предполагаете. Если под словом «поэзия» вы подразумеваете слащавые куплеты в календарях, то с такой, с позволения сказать, «поэзией» я не имею ничего общего. Если же под поэзией понимать точность, глубину и ясность…

– Он поэт, папа, – перебила Уильяма Уолла Анджела. – И очень хороший. В одном парижском журнале напечатано его стихотворение. Правда, Уильям?

– Если этот мерзавец-поэт, – вскричал полковник, – принесите бутылку виски. Уж тогда-то он сразу выскочит! Знаю я этих писак!

– Все солдафоны одинаковы, – процедил поэт. – Ничего более остроумного, я вижу, вам в голову не приходит. Нет, полковник, пейте ваше виски сами, а меня увольте. И пожалуйста, избавьте меня от общества этой несносной старой ведьмы, ничего, кроме смеха, она у меня своими фокусами не вызывает. Имейте в виду, либо вы выполните мои условия, либо я не выйду из Анджелы вообще.

– И каковы же ваши условия? – поинтересовался полковник.

– Во-первых, вы не станете противиться нашему браку. И во-вторых, вы дадите за Анджелой приданое, соответствующее той чести, какую профессиональный литератор оказывает семье полковника, вступая в брак с его дочерью.

– А если я откажусь? – трясясь от бешенства, проревел полковник.

– Ради бога. Мне и здесь неплохо, – ответил Уильям Уолл. – Анджела ест за двоих, и мы оба совершенно счастливы. Правда, малютка?

– Да, любимый, – согласилась Анджела. – Ой, как тебе не стыдно, прекрати немедленно!

– Разумеется, мы с Анджелой будем и впредь получать от жизни все удовольствия, – с улыбкой добавил поэт.

– Полагаю, дорогая, – сказал полковник жене, – нам следует обдумать его условия.

– И, по возможности, до одиннадцати вечера, дорогой, – глубокомысленно заметила миссис Брэдшо.

Поскольку выхода у родителей Анджелы не было, пришлось принять условия поэта, который не замедлил материализоваться, оказавшись вполне симпатичным, хотя и несколько развязным, молодым человеком. Как выяснилось, он был вполне благородного происхождения, что, естественно, чету Брэдшо не могло не обрадовать.

Уильям Уолл объяснил, что впервые увидел Анджелу в фойе театра во время антракта и, заглянув ей в глаза (а глаза у Анджелы были поистине бездонными), к своему удивлению и восторгу, почувствовал, что вселяется в нее. Выслушав рассказ молодого человека, миссис Брэдшо задала ему один, довольно нескромный вопрос, на который Уолл вынужден был ответить утвердительно, – ничего не поделаешь, у современной молодежи свои представления о жизни. В самом скором времени молодые люди поженились, а поскольку Уолл перестал сочинять стихи и взялся за романы, жизнь супругов сложилась вполне благополучно: на Ривьеру они ездят каждую зиму.

ВСЕ ОТМЕНЯЕТСЯ

Дорогу весне! Ибо там, где среди скал и лесов теснятся белые стены, первый нарцисс – самое невероятное чудо; ибо среди приветливых крыш все больше платанов, разноцветной сирени, слив и розовых кустов, на которых тает, блестит и испаряется последний иней. Ради капели, звенящей в голосах детей, их прелестных маленьких галошек; ради еще неправдоподобно синего неба над Территауном и восточного ветра, еще внезапно налетающего на равнины; ради нескончаемых споров за завтраком и налогового векселя у прибора – дайте дорогу Весне!

Генри Сэнфорд – младший, смуглый, стройный, с впалым животом, но с покатыми плечами, облаченный в свободно сидящий серый, под твид костюм – притом видавший виды костюм, – имел возможность сполна насладиться этим прелестным временем года. Лес, вплотную обступивший сад с двух сторон, дымился и пылал в прозрачном утреннем воздухе; почки лопались, ветки искрились на солнце, птицы порхали с дерева на дерево, их пение мелодично разносилось над просыпающимся лесом. На верхней ступеньке появилась нога Эдны. Сегодня она тоже очень рано спустилась к завтраку.

Вернувшись из Калифорнии накануне вечером, она так устала от утомительной дороги – маленькая Джойс ни на минуту не сходила с рук, – что ей казалось, будто она приехала домой только теперь, после сна, и весеннее утро приветливо встречает ее. «После завтрака, – подумал Генри, – мы еще успеем до моего отъезда вместе погулять по саду».

В саду уже была маленькая Джойс, которая встала раньше всех. Прелестное, волшебное дитя с золотой, как у нарцисса, головкой, с развевающимися кудрями, она, визжа, носилась от свежепосаженной яблони к свежепосаженным груше и сливе и, вытянув голову, смотрела на их хрупкие веточки, как будто надеясь найти цветы. Коль скоро молодые фруктовые деревья своими нестройными, наивными очертаниями напоминали детский рисунок, казалось также, будто она, словно маленькая Прозерпина, вернулась, чтобы вдохнуть в них жизнь. На самом же деле девочка, как существо более жизнерадостное, чем полагал ее отец, и куда менее восторженное, просто искала фрукты.

Когда Эдна спустилась, девочка прибежала в дом, и они втроем сели завтракать, улыбаясь, как семья на рекламной фотографии. Новостей было столько, будто они получили огромную пачку писем. Эдна гостила у своих родителей в Лос-Анджелесе, ее отец был профессором Калифорнийского университета.