Только не говори маме. История одного предательства, стр. 16

Дальнейшее происходило, как в замедленной съемке. Я почувствовала, как его руки грубо задирают мне платье, стаскивают штанишки, и вот уже грубая солома коснулась моего голого тела, а потом он вошел в меня и через какое-то мгновение уже содрогнулся. По моей ноге что-то потекло, но когда я опустила голову, то увидела лишь мыски своих начищенных черных туфель, торчавшие из-под упавших белых штанишек.

Застегнув ширинку, отец достал из кармана чистый носовой платок и швырнул его мне. Словно откуда-то издалека прозвучал его голос:

— Вытрись этим, моя девочка.

Радость, которую мне принес тот день, мгновенно испарилась, солнце померкло, и опустившиеся сумерки превратили окружающий мир в серое недружелюбное пространство. Я сделала так, как он сказал, пока он пристально смотрел на меня.

— Готова, Антуанетта? — спросил он, наспех пригладив мои волосы, потом, надев маску доброго папы, взял меня за руку и повел в дом пить чай.

Жена фермера была сама любезность. Решив, что я расстроена из-за того, что отец не позволил взять котенка, она попыталась меня утешить:

— Из них плохие домашние питомцы, Антуанетта. Дикие кошки заняты только охотой на крыс.

Я молча смотрела на нее. Не в силах вымолвить ни слова, я покорно села за стол. Нас ожидал щедрый ужин. Хозяйка угощала домашней ветчиной, жареными цыплятами, сваренными вкрутую яйцами, картофельным салатом, содовым хлебом и домашним джемом. Она все приговаривала:

— Антуанетта, давай, ешь. — А потом заметила, обращаясь к моей матери: — Она сегодня очень тихая.

Мать устремила на меня взгляд, исполненный отвращения, от которого я оцепенела, потом обернулась к жене фермера с заранее заготовленной вежливой улыбкой и ответила:

— Она у нас книжный червь. И совсем не болтушка.

Визит к фермерам был нашим последним семейным выходом, если не считать поездок к старикам в Коулрейн.

Я сидела в комнате отдыха в хосписе и все думала о той маленькой девочке, какой была когда-то. Смешной карапуз, который верил в любовь матери и у которого не было причин сомневаться в других взрослых. Перед глазами снова встала фотография трехлетней малышки, уверенно улыбающейся в объектив. Я подумала о том, каким волнующим было ее путешествие в Северную Ирландию, как она радовалась новой школе, первой собаке. Мне вдруг стало интересно, какой бы выросла Антуанетта, если бы ей позволили развиваться нормально.

Я почувствовала ее присутствие, когда в сознание против моей воли втиснулась еще одна картинка. Я увидела темную комнату; в постели, под одеялом, съежилась маленькая испуганная девочка с зажатым во рту большим пальцем. Ее темные влажные волосы облепили шею, глаза широко открыты. Она слишком напугана, чтобы закрыть их, она боится, что вернется ночной кошмар — кошмар, в котором на нее охотятся, а она совершенно не способна к сопротивлению. Ночные кошмары, которые потом всю жизнь преследовали меня, зародились именно в той детской спальне.

Девочка знала, что уже не вернуть тех дней, когда она могла позвать маму. Ей оставалось лишь лежать и дрожать от страха, пока сон не заставлял ее веки сомкнуться.

Впервые за много лет я вспоминала о страшном предательстве, которое совершили по отношению к той маленькой девочке, предательстве, определившем ее дальнейшую судьбу. Я смогла выжить только потому, что спрятала Антуанетту в глубинах своей памяти и превратилась в Тони. Если бы я могла дотянуться до нее сквозь прожитые годы, то непременно взяла ее на руки и перенесла в какое-нибудь безопасное место, но Антуанетты больше не было, и некого было спасать.

Я снова и снова задавала себе все тот же вопрос: «Почему моя мать отвергла меня, лишила меня детства?» Я всегда считала, что жизнь у матери не задалась, что она никогда не была счастлива, что отец погубил ее своим эгоизмом. Мать, родом из добропорядочной английской семьи, никогда не любила Северную Ирландию, и я всю жизнь считала, что она просто вышла замуж не за того человека. Но здесь, в хосписе, копаясь в нахлынувших воспоминаниях, от которых некуда было увернуться, я вдруг прозрела, и мне стало по-настоящему понятно, что же сделала моя мать. Когда я рассказала ей про тот поцелуй, она ведь уже знала, что за этим последует. Еще бы ей, тридцатишестилетней женщине, пережившей войну, не знать. Она забрала меня из школы, где я была счастлива. Из школы, где работали лучшие в Северной Ирландии учителя, и директриса, умная, интеллигентная женщина, сразу бы заметила перемены в ребенке и забила тревогу. До меня дошло, что именно тогда моя мать стала сообщницей отца.

— Теперь ты понимаешь, Тони? — услышала я шепот. — Понимаешь, что она сделала?

— Нет, — ответила я. — Нет, не понимаю. Я хочу, чтобы она сама мне сказала. Пусть скажет, почему она так поступила.

— Вспомни игры, Тони, — прошелестел шепот.

Сначала была его игра в наш секрет. Потом наша общая игра в счастливую семью и, наконец, ее последняя игра в Рут-жертву. В моей памяти всплыли многочисленные эпизоды, в которых она, ловко пользуясь своим английским акцентом и манерами леди, выходила из щекотливых ситуаций, убеждая окружающих в том, что я трудный ребенок, а она — многострадальная мать.

Она знала, что с четырехмильными прогулками в школу и обратно у меня просто не будет времени на друзей. Ребята, которые учились со мной, жили рядом со школой, так что по выходным и праздникам я была полностью от них оторвана. И не было никого, кому можно было бы доверить свои секреты и печали.

Я с грустью подумала о том, что, собственно, все это я уже знала. Я никогда не переставала любить мать, что естественно для ребенка. И я не могла заставить себя разлюбить ее, да у меня и не было такого желания. Но сейчас, когда ей оставалось жить так мало, мне хотелось получить от нее хотя бы какое-то объяснение. Признается ли она, в конце концов, что не была жертвой и что я не виновата в том, в чем она пыталась меня обвинить? Сорвется ли с ее губ мольба о прощении?

Вот чего мне хотелось, вот на что я надеялась, когда вернулась к кровати матери и, устроившись в откидном кресле, погрузилась в сон.

Глава 9

Черная мгла отчаяния опустилась на дом с соломенной крышей. Окутала его обитателей, затуманила сознание. Отравленная ядом атмосфера порождала такие же ядовитые слова; они стали проводниками горечи, упреков, злости. В словах матери звучали все те же обвинения в адрес отца: он играл, пил, растратил свое выходное армейское пособие. Ее голос гнал его из дома, преследуя до самых ворот. Злобой дышали ответные крики отца.

Ящики снова стояли в гостиной, и собаки, словно чувствуя неопределенность своего будущего, прятались под столом. Мать уже предупредила меня, что нам придется переехать. По вечерам, укладываясь спать, я прятала голову под одеяло, чтобы заглушить тревогу, которую порождали несмолкающие звуки их ссор.

Изоляция нашей куриной фермы, холод и отсутствие денег, которых, сколько бы мать ни трудилась, все равно не хватало, подогревали ее ярость. Но одной отцовской улыбки было достаточно, чтобы ее злоба растаяла.

Моя мать всегда мечтала иметь собственный дом, как это было в ее семье. Но здесь, в доме под соломенной крышей, ее надежды на прибыльный бизнес рухнули: все заработанные деньги съедала аренда, и, разумеется, откладывать было нечего.

— Антуанетта, — сказала она однажды вечером, — завтра я познакомлю тебя с одной пожилой дамой. Если ты ей понравишься, мы, возможно, будем жить у нее. Я хочу, чтобы ты показала себя с лучшей стороны, и, если мы переедем к ней, ты сможешь вернуться в свою старую школу. Ты ведь этого хочешь, не так ли?

Я почувствовала, как во мне шевельнулась надежда, но постаралась скрыть свою радость, робко ответив:

— Да, мамочка, очень хочу.

В ту ночь я засыпала с этой надеждой. Неужели я смогу распрощаться с сельской школой, где меня никто не любит, и вернуться туда, где я была так счастлива? Потом меня посетили и другие мысли: кто эта пожилая дама и почему мама хочет познакомить с ней меня, а не отца? Вопросы, на которые я не могла найти ответов, роились в моей голове, пока меня не сморил сон.