Детство в Соломбале, стр. 9

Вызванные из строя солдаты окружили его. Русский офицер кричал:

– Кто вывесил большевистский флаг? Не дожидаясь ответа, он с силой ударил рабочего по лицу.

– Гады! – услышал я шепот Кости.

Толпа зашумела и сдвинулась с места.

– За что бьете? – послышались негромкие голоса. Солдаты протолкнули рабочего к домику и застави­ли лезть на крышу. Рабочий стал ногами на карниз и попробовал подняться на руках до скобы, удерживаю­щей водосточную трубу. Но руки его сорвались, и он упал на землю.

– Поддержите его штыками!

Белогвардеец выхватил из рук солдата винтовку и ткнул рабочего.

Кое-как, сопровождаемый насмешливыми и злыми выкриками, рабочий забрался на крышу и осторожно снял флаг. Он бережно сложил его и спрятал в нагруд­ный карман.

Когда он спустился, его сбили с ног, сорвали буш­лат. Едва он поднялся, как новые удары кулаков и при­кладов посыпались на него. С окровавленным лицом, закрываясь от ударов руками, он снова упал на землю.

Клочья красной материи, оставшиеся от флага, были разметаны по дороге.

Четыре солдата под командой офицера увели изби­того рабочего с площади.

– Куда его? – спросил я Костю.

– Известно куда! – мрачно ответил Костя. – На расстрел.

Я был удивлен и напуган словами моего друга. Мне никак не верилось, что этого молодого судоремонтника, которою я частенько встречал в Соломбале, сейчас рас­стреляют. Что он им сделал, этим людям из чужих стран? Они только сегодня приехали в Соломбалу и уже начинают убивать русских рабочих…

Смотреть парад больше не хотелось. Мы вернулись домой. Я вошел в нашу комнату тихонько, и дед Максимыч не видел меня. Он сидел на своей низенькой ска­меечке и чинил сапог. Вбивая в подметку беленькие березовые шпильки, он пел протяжную поморскую песню:

О каких незваных гостях он пел? Может быть, о тех, которые сегодня приехали в Архангельск?..

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

КОСТЯ ЧИЖОВ СОБИРАЕТСЯ БЕЖАТЬ

Но больше всего нас поразило появление на нашей улице Орликова-сына. Он шел по деревянному тротуа­ру, сдержанно улыбаясь и ударяя стеком по покосив­шимся тумбам, словно пересчитывая их. При каждом ударе стек заунывно свистел.

В светло коричневом френче английского покроя Юрка Орликов выглядел настоящим офицером, каких мы видели на картинках в журнале «Всемирная пано­рама». На френче было четыре огромных нашивных кармана со складкой посередине. Над тонким малень­ким лицом Юрки возвышалась широкая остроугольная фуражка. Желтые краги были новенькие, без единой царапины. И на туго затянутом ремне с портупеей ви­села кобура настоящего револьвера.

Нет, это уже был не Юра-гимназист, не короткоштанный Юрка. Это был прапорщик Орликов – тон­кий, высокий, гордый.

Мы ненавидели Юрку Орликова, но тут вынуждены были ему позавидовать: фуражка, краги и револьвер, ничего не скажешь, были у него шикарные.

– Зачем у него такие карманы? – спросил я Костю.

– Для оружия, конечно, – ответил мой приятель, – ну для маузера, для гранат…

– Для какого маузера?

Костя презрительно посмотрел на меня. «Эх ты, простофиля, не знаешь!» – говорили его глаза.

– Скажи, Костя, – не унимался я, – скажи, что тебе, жалко, что ли…

– Ну, револьверы такие. Вот есть наганы, кольты, маузеры…

Мне стало стыдно, и, чтобы не унизиться перед ре­бятами, я соврал:

– У нашего дедушки был кольт. Он мне давал стрелять.

– Не ври! – крикнул Аркашка Кузнецов. – Твой дедко – сторож, водолив.

– А когда он боцманом плавал, думаешь, не было… не было, да?

Я уже сам начинал верить, что у дедушки был кольт и я стрелял из этого замечательного револьвера. Но мои приятные размышления были прерваны Костей Чижо­вым.

– У боцманов не бывает кольтов, – сказал Кос­тя. – Бывает у капитанов, да и то не у всех. Вот у нас, у отца…

Костя вдруг замолчал, и мне показалось, что он в чем-то чуть-чуть не проговорился.

В этот момент шедший впереди Орликов ударил сте­ком по последней тумбе и свернул в ворота своего дома.

…Ночью на нашей улице произошли новые события. В дом, где жил Костя Чижов, явились офицеры. Среди них был Орликов. Они перерыли все в комнате Чижо­вых и потом увели отца Кости.

Все стали говорить, что Чижов – большевик.

Весь день я бродил по улице в надежде увидеть Костю. Но он не появлялся.

Я думал о том, что, может быть, Костиного отца тоже увели на расстрел, как того рабочего на параде.

Вечером я сидел в лодке и ловил на удочку колюш­ку. Но это бесполезное занятие мне быстро наскучило: колюшка – несъедобная рыба.

Я стал раскачивать лодку, любуясь волнами, уходя­щими от бортов.

– Эй, на лодке! – услышал я голос с берега.

На берегу стоял Костя.

– Иди сюда, покачаемся! – позвал я его.

Костя спустился на пристань, прыгнул в лодку. Он сел на банку и тихо заговорил:

– Я тебе что-то скажу. Только ты никому!

– Ясно, никому.

– Хочешь бежать?

– Куда?

– К красным, на фронт.

И он поведал мне свои планы.

Вчера, за несколько часов до ареста, котельщик Чижов завернул свои документы и револьвер в поло­тенце и уложил в жестяное молочное ведро. Потом он дал ведро Косте и послал его на речку.

Как велел отец. Костя на лодке выехал из Соломбалки и пристал к Кузнечевскому валу, у Шилова ост­рова. Здесь он стал ожидать отца. Из Архангельска, занятого белыми и интервентами, Чижов думал уехать вверх по Двине на лодке.

Но в назначенное время, в полночь, отец не явился. Его арестовали в тот момент, когда он намеревался выйти из дому. Прождав очень долго, Костя спрятал ведро в кустарнике и вернулся в Соломбалу. На другой день он принес отцовский сверток и спрятал в нашем погребе – в том погребе, где мы обычно играли.

– Теперь нам нужно достать еще один револьвер, и мы убежим.

Мне стало страшно, и в то же время я с восхище­нием смотрел на своего друга.

Когда Костя показал мне из кармана, словно птич­ку, рукоятку револьвера, я решил, что буду действовать заодно с приятелем.

Подступала ночь – светлая теплая северная ночь. Небо, необычно нежное, голубое, раскинулось над при­тихшей Соломбалой. Высоко в небе повисли тонкие пласты розовых облаков. Солнце отпылало в оконных стеклах, и теперь окна зияли на домах черными ямами.

Костя вздохнул, вылез из лодки на пристань и с тос­кой взглянул на меня.

Я понял, что Костя думает об отце.

– Слушай, Костя, а за что арестовали его? Правда, что он большевик?

– Ну да, большевик. Да ты не болтай!

– Ты меня, Костя, за девчонку считаешь?

– Гришка Осокин не девчонка, а язык у него длин­ный, – строго сказал Костя. – Ему ничего нельзя го­ворить. А девчонки всякие бывают. Ты знаешь Олю Лукину, вот она молодец!

Признаться, при упоминании об Оле я покраснел. Конечно, я знал Олю Лукину, дочь капитана каботаж­ного плавания. Она тоже жила на нашей улице. Она мне нравилась. Пожалуй, я даже ее любил. Но в этом я не признался бы никому на свете. Это была самая большая моя тайна.

– Ей и говорить не надо, – усмехнулся Костя, – она больше тебя знает!

Это было уж слишком! Я любил Олю, но никак не мог признать, что она больше меня знает. Как и всякая девчонка, она, конечно, не знает разницы между баком и ютом и понятия не имеет, как нужно завязывать ри­фовый узел. Наконец, я был уверен, что если ее поса­дить за весла, то она будет размахивать ими, как пти­ца крыльями. Однако то, что рассказал мне Костя, за­ставило забыть обиду.

Оказывается, капитана Лукина тоже арестовали. Когда в Архангельске еще была Советская власть, к ка­питану Лукину тайно явились два незнакомых человека. Это были иностранные агенты. Они сделали капитану секретное предложение: за вознаграждение он должен был провести к Архангельску эскадру военных иност­ранных кораблей. И капитан наотрез отказался.