Палачи и киллеры, стр. 46

Впоследствии он определенно склонился в сторону анархизма. Гапон вел с ним сложную интригу. Он хотел привлечь его в свой полумифический «Рабочий Союз». На первых порах интрига эта имела успех.

Вскоре после моего приезда в Женеву Матюшенко зашел ко мне на дом. На вид это был обыкновенный серый матрос, с обыкновенным серым скуластым лицом и с простонародной речью.

Глядя на него, нельзя было поверить, что это он поднял восстание на «Потемкине», застрелил собстенной рукой нескольких офицеров и сделал во главе восставших матросов свой знаменитый поход в Черном море.

Придя ко мне, он с любовью заговорил о Гапоне:

— А батюшка-то вернулся.

— Вернулся?

— Да. Два месяца в Петербурге прожил, «Союз» устроил.

— Кто вам сказал?

— Да он и сказал.

Гапон сказал Матюшенко неправду. Я знал, что Гапон в Петербурге не был, а, прожив в Финляндии дней десять, вернулся за границу, причем никакого «Союза» не учредил, а ограничился свиданием с несколькими рабочими.

Я не сказал, однако, об этом Матюшенко. Он продолжал:

— Эсеры… Эсдеки… надоели мне эти споры, одно трепание языком. Да и силы в вас настоящей нету. Вот у батюшки дела так дела…

— Какие же у него дела?

— А «Джон Крафтон»?

— Какой «Джон Крафтон»?

— Да корабль, что у Кеми взорвался.

— Ну?

— Так ведь батюшка его снарядил.

— Гапон?

— А то кто же? Он и водил, он и во время взрыва на корабле находился. Едва-едва жив остался.

Гапон никакого отношения к экспедиции «Джона Крафтона» не имел. Действительно, из денег, пожертвованных в Америке, часть должна была пойти на гапоновский «Рабочий Союз», в виде оружия, но этим и ограничивалось «участие» Гапона.

— Вы уверены в этом?

— Еще бы: сам батюшка говорил!

— Гапон говорил вам, что он был на корабле?

— Да, говорил: и я, говорит, в Ботническом море был. Едва спасся.

— Вы хорошо помните?

— Ну конечно.

Не оставалось сомнения, что Гапон не брезгует никакими средствами, чтобы привлечь в свой «Союз» Матюшенко. Но я все-таки еще ничего не сказал последнему. Насколько же скептически Матюшенко относился к революционным партиям, видно из следующего его характерного письма к В.Г.С. из Бухареста: »… Поймите, что вся полемика, которая ведется между партиями, страшно меня возмутила. Я себе представить не могу, за что они грызутся, черт бы их забрал. И рабочих ссорят между собой, и сами грызутся. Вы знаете мое положение в Женеве, что я совершенно один. Все как будто любят и уважают, а на самом деле видят во мне не товарища, а какую-то куклу, которая механически танцевала и будет еще танцевать, когда ее заставят.

Иной говорит: вы мало читали Маркса, а другой говорит, нужно читать Бебеля.

Для них непонятно, что каждый человек может мыслить так же сам, как и Маркс. Сидя в Женеве, я бы окончательно погряз в этих ссорах. Там партии ссорятся, чье дело на «Потемкине», а здесь люди сидят без работы и без хлеба, и некому пособить.

Чудно: что сделали, то нужно, а кто сделал, те не нужны».

Он был, конечно, прав. За границей было много ненужных трений, и для него, матроса, глубоко верящего в революцию, эмигрантские разговоры были чужды и непонятны.

Гапон ловко пользовался этим настроением его. Несколько позже, когда обнаружился обман Гапона, и Матюшенко, возмущенный, отдалился от него, я как-то задал ему такой ВОПРОС:

— А скажите, Илья Петрович (так звали Матюшенко за границей), какое вам дело до всяких этих споров?

— Да никакого, конечно.

— Так зачем вы слушаете их?

— А что же мне делать?

— Как что? Дело найдется.

Матюшенко исподлобья взглянул на меня:

— Какое дело?

— Террор, Илья Петрович.

— Террор? Террор — верно, настоящее дело. Это не языком трепать… Да не для меня это.

— Почему? Он задумался.

— Массовый я человек, рабочий… Не могу я в одиночку. Что хотите, а не могу.

Я, конечно, не убеждал его. Впоследствии он уехал в Америку, а еще позже, летом 1907 года, был арестован в гор. Николаеве с бомбами. Его судили военным судом и тогда же повесили.»

МАРИЯ БЕНЕВСКАЯ

Еще один портрет из коллекции Савинкова — Мария Беневская.

«Мария Беневская, знакомая мне еще с детства, происходила из дворянской семьи. Румяная, высокая, со светлыми волосами и смеющимися голубыми глазами, она поражала своей жизнерадостностью и весельем. Но за этой беззаботной внешностью скрывалась сосредоточенная и глубоко совестливая натура.

Именно ее, более чем кого-либо из нас, тревожил вопрос о моральном оправдании террора. Верующая христианка, не расстававшаяся с Евангелием, она каким-то неведомым и сложным путем пришла к утверждению насилия и к необходимости логичного участия в терроре.

Ее взгляды были ярко окрашены ее религиозным сознанием, и ее личная жизнь, отношение к товарищам по организации носили тот же характер христианской незлобности и деятельной любви. В узком смысле террористической практики она сделала очень мало, но в нашу жизнь она внесла струю светлой радости, а для немногих — и мучительных моральных запросов.

Однажды в Гельсингфорсе я поставил ей обычный вопрос-.

— Почему вы идете в террор?

Она не сразу ответила мне. Я увидел, как ее голубые глаза стали наполняться слезами. Она молча подошла к столу и открыла Евангелие.

— Почему я иду в террор? Вам неясно? «Иже бо аще хочет душу свою спасти, погубит ю, а иже погубит душу свою мене ради, сей спасет ю».

Она помолчала еще.

— Вы понимаете, не жизнь погубит, а душу…»

(Савинков Б. Воспоминания террориста. М., 1991).

ВЫСТРЕЛЫ, КОТОРЫЕ РАЗВЯЗАЛИ ПЕРВУЮ МИРОВУЮ ВОЙНУ

Гаврило Принсип родился в 1895 году в сельской местности близ границы Боснии и Далмации. Это был голубоглазый молодой человек с черными как смоль волосами, весьма образованный для своего возраста.

Принсип был способным студентом, хорошо знал сербохорватскую литературу, но голова юноши была забита множеством цитат из анархистских прокламаций. Как и многие его сверстники, увлеченные революционной деятельностью, Гаврило Принсип не употреблял алкоголя и не интересовался девушками.

Всю свою энергию молодой патриот отдавал борьбе за свободу любимой Боснии, за ее независимость от империи Габсбургов. Уверенный в том, что действует во имя и на благо народа, убийца наследника австрийского престола не предугадал, что его выстрелы отзовутся эхом Первой мировой войны.

В 1914 году Европа истыпывала политическую нестабильность, и наиболее остро это проявлялось на Балканах. Босния, насильно присоединенная к некогда могущественной Автро-Венгрии, требовала автономии, а соседняя Сербия изо всех сил пыталась отстоять свою хрупкую независимость.

Десятилетиями императору Францу-Иосифу удавалось сохранять мнимое благополучие в его огромной развивающейся империи, сталкивая лбами соперничающие между собой регионы. Однако в 1914 году престарелому императору было уже 84 года, и большая часть его полномочий была передана наследному эрцгерцогу Францу Фердинанду.

Эрцгерцог считался генеральным инспектором вооруженных сил империи и именно в этом качестве посетил столицу Боснии город Сараево — в 1914 году.

Путешествуя по Балканам, Франц Фердинанд не мог не ощущать враждебного отношения к своей персоне со стороны местного населения и должен был понимать рискованность такой поездки.

Ходили слухи о планируемом убийстве. О них узнал даже Иован Иованович, сербский министр в Вене. Иованович предупредил эрцгерцога о грозившей ему опасности, но гот отмахнулся, и 24 июня вместе со своей супругой, графиней Софией, отправился на юг.

В Сараево группа молодых людей, задумавших убить эрцгерцога, заканчивала последние приготовления. Лидером заговорщиков был 19-летний студент Гаврило Принсип, его сообщниками — 18-летние Неделько Кабринович и Триф-ко Грабец.

Еще весной 1914 года, когда все трое учились в Белграде, им стало известно о предполагаемом приезде эрцгерцога в Сараево. Заговорщики обсудили план убийства и с этой целью вступили в сербское тайное общество «Жизнь или смерть», возглавляемое полковником Драгутином Димитри-евичем, известным как полковник Апис.