Художник и его мамзель, стр. 11
Как это понимать? С одной стороны, конечно, было приятно чувствовать себя неотразимой женщиной. Но все же такая реактивная скорость у Любы в голове никак не укладывалось.
Любовь с первого взгляда?
Но чем она могла его сразить наповал? Той смелостью, с которой она вчера разделась? Или заветной родинкой? Улыбкой? Чем?
С дивана на Любу глазами-пуговицами печально смотрел игрушечный котенок. Серенький, невзрачный – как ее жизнь в последнее время. И где Катюшка только такую унылую игрушку откопала?
Люба нашла на полке акварельные краски, налила в банку воду и принялась с большим чувством раскрашивать котенка в синий цвет. Этот от нее точно не убежит! Пусть хоть он останется…
Закончив свою работу, она несколько раз с большим чувством поцеловала котенка в нос и нетвердой походкой вышла в коридор.
Павлуша открыл дверь с перекошенным, каким-то диким лицом. Или просто она так сильно кулаком стучала?
– Что случилось? Что, что у тебя с лицом? – спросил он испуганно. – Оно же у тебя все синее! Синяк? Кто-то обидел? Сергей?
– Да нет, это же краска, котик… акварель, – улыбнулась Люба и принялась вытирать щеку, еще сильнее размазывая по лицу синюю краску.
Приятно все-таки, когда хоть кто-то за тебя волнуется.
– Ах, рисовала… – сразу же успокоился Павлуша. – Это дело хорошее.
Как будто она на самом деле умела рисовать. Как будто все люди вокруг только и делали, что рисовали – кто красками, кто гуашью, кто акварелью. Приходят с работы – и сразу же хватают кисточки в руки. Как будто ничего другого, кроме рисования, вообще больше в мире не существует.
– Я пришла узнать, сколько я вам должна! – тряхнув головой, сказала Люба, стараясь четко выговаривать каждое слово.
Но все-таки последнее у нее получилось, как «дожна». Примерно так обычно говорили в транзитке самые поздние, в стельку пьяные посетители.
– Оказывается, вы заплатили за меня. С какой стати? Вообще-то я к вам не напрашивалась, я и сама все могу…
– Можешь, ты все можешь, только не сейчас, мне некогда, – поморщился Павлуша. – Ведь ты… того… иди, иди, моя хорошая, пока к себе. Потом поговорим. Тебе полежать надо.
В руках он держал кисть, и почему-то это окончательно вывело Любу из себя. Значит, она снова оторвала Павлушу от работы, и он мечтает поскорее от нее отделаться! Ну уж, нетушки!
Не зря Сергей говорил, что он – фанатик, сумасшедший…
– Полежать? А что? Можно и полежать, – сказала Люба, нахально протискиваясь в дверь.
Без всякого приглашения она прошла в его мастерскую и плюхнулась в знакомое кресло. Хорошо-то как!
Художник проводил ее растерянным взглядом, но ничего не сказал.
– Да знаю я, знаю, что вы обо мне думаете, – сказала Люба, раскидываясь в кресле. – Что я распутная, да? Слишком развратная?
Павлуша продолжал молча вытирать кисть какой-то цветастой тряпочкой.
– Вам, наверное, все в жизни только и делают, что мешают, да? А теперь и я буду мешать. Может, меня любимый человек бросил? Это вы хоть все понимаете? А я его каждый день ждала, ждала, ждала, это вы можете понять, да? А он даже не позвонил ни разу. Может, мне после этого вообще жить не хочется. Это-то вы хоть понимаете?
– Это я как раз очень хорошо понимаю, – спокойно сказал Павлуша. – Даже слишком. Но зря ты так все же. Ты молодая, красивая, у тебя все еще впереди. Сейчас пойдешь к себе, умоешься и снова будешь улыбаться. А я так уже не умею.
Молодая… Говорите как старый дед, как-будто я не видела, как на вас студентки смотрят, – засмеялась Люба. – Я же не совсем слепая. Особенно одна; худая, на бандитку похожа и волком на всех смотрит…
Люба снова залилась пьяным смехом и вдруг осеклась на полуслове.
В темном углу мастерской сидела Полина и смотрела на нее в упор – именно так, как сказала Люба Оказывается, все это время она была в мастерской и слышала каждое слово, но ее было не видно за мольбертом.
– Ага, вот она, легка на помине! – воскликнула Люба.
– Я не успел предупредить, мы тут как раз занимались, – развел руками Павлуша.
– Интересно – чем? Хотя я и сама могу догадаться, не маленькая. Только я одна везде, всем лишняя, от меня все убегают… Ладно, так уж и быть, не буду вам больше мешать.
Люба выскочила в коридор и с такой силой захлопнула за собой дверь, что с потолка на пол шлепнулся кусок штукатурки.
Удивительное дело, но, как и говорил Павлуша. она на самом деле быстро успокоилась: умылась, съела яблоко, и истерики – как не бывало.
Поэтому Люба даже бровью не повела, когда кто-то постучал в дверь, которая все равно была не заперта. Она ждала, что Павлуша все-таки придет ее успокоить, не выдержит.
Но на пороге стояла Полина.
– Я на минутку, – сказала она, почему-то отводя взгляд. – Хочу все-таки предупредить насчет Сережки Маркелова. Он тебе уже в любви объяснялся?
– Объяснялся, – удивилась Люба.
– Давно?
– Только что, сегодня.
– Я так и думала. Он у нас темпераментный. Итальянец в России. Ты его не слушай.
Полина была неестественно бледной и по-прежнему смотрела куда-то в пол. Ее узкое лицо трудно было разглядеть за длинной, косо подстриженной челкой.
– А тебе завидно, что ли?
– Нет, не завидно, – с усилием проговорила Полина. – Я бы не стала тебе ничего говорить, ты мне вчера сильно не понравилась. Но Павел Владимирович сказал, что ты его родственница. Да жалко тебя стало. Тебя ведь и так кто-то бросил, видно, что нервы на пределе. Мое дело – предупредить, а ты – как знаешь.
– Но он… даже плакал. Нет, правда, я сама видела, – растерянно пробормотала Люба.
– Он всякий раз плачет, – сказала Полина. – И Головой бьется о стенку. Я вчера, когда вас вместе увидела, сразу поняла, что опять у него начался очередной задвиг.
Люба была так ошарашена, даже не знала, что сказать. Вот тебе и гений, вот тебе и Сальвадор Дали. Но ведь руки дрожали! И слезы…
– Ты нарочно так говоришь, – выдавила из себя Люба. – Из мести.
Полина показала на вмятину на двери.
– Видишь эту дырку? Своими глазами видишь?
– Ну, вижу.
– Это Сережка в начале марта железной пепельницей в дверь запустил. Вон она, на полке сверху стоит. Он тогда из-за одной девчонки чуть с собой не покончил, мы его всеми мастерскими связывали. Павел Владимирович ничего не знает, его тогда в городе не было. Сережка девчонке пепельницей чуть голову не проломил. Я сама видела.
Люба посмотрела на вмятину. Да уж, впечатляет. Не хватало еще, чтобы Сергей из-за нее начал здесь устраивать итальянские страсти и окружающих калечить. В частности Павлушу.
Любе захотелось хоть чем-нибудь отблагодарить Полину и особенно – загладить вину за свой словесный портрет.
– У тебя глаза зеленые. Красиво, – сказала она.
Полина презрительно сверкнула из-под челки колючим, неприязненным взглядом.
– Говорят, ты жутко способная, – вспомнила Люба чьи-то слова.
– Кто говорит? – встрепенулась Полина.
– Сергей. Ну, наш Дон Жуан.
– А-а-а… этот балабол… Я-то думала, Павел Владимирович. Остальные меня не интересуют.
Люба хотела спросить: «Почему?»
Но Полина уже бодро, вприпрыжку бежала по коридору с большой сумкой через плечо, в которой у нее лежали папка с рисунками, кисти, карандаши.
В общем, все, как у людей.
Глава четвертая
Шурочка
Люба поймала на себе пристальный взгляд встречного мужчины и остановилась возле витрины поправить растрепанные волосы.
Это неосознанное кокетство было у нее в крови: видеть себя глазами мужчины. Любого мужчины. Всякого мужчины.
Она всегда безошибочно угадывала, что нужно сделать, чтобы понравиться собеседнику, и чувствовала, когда в отношениях наступает переломный момент: по интонации, блеску в глазах, особенному прищуру.
Единственный человек, который на нее совсем никак не реагировал, как на женщину, был Павлуша – Павел Владимирович Бабочкин.
Это было странно и даже как-то обидно. Но пока ровным счетом ничего не значило. Наоборот, все сильнее разжигало любопытство.