Книга теней, стр. 43
— Наше министерство культуры, — вздохнул Стас, приобняв Эмму Ивановну.
И на-большооом-веселе ребята отправились на сцену.
— Сделайте вид, что все трезвы! — крикнула вслед Эмма Ивановна и принялась убирать со стола — долго, с удовольствием.
— Эм, Вас объявили.
О, господи… Дмитрий Дмитриевич, наверное, в зале: дошел, небось, за два-то часа! А у нее голова кружится: как петь? Впрочем, если для Дмитрия Дмитриевича… И птичкой выпорхнула на сцену.
Дмитрия Дмитриевича не было. Дмитрий Дмитриевич, наверное, потерялся. Или обиделся и обиженный ходит по Москве. Какое все-таки свинство — бросить его одного посреди столицы-нашей-Родины… Но звучит уже «Снился мне сад…» — и надо потихоньку выходить на авансцену. Это, между прочим, Сергей придумал: сначала начать петь, а потом уже медленно двигаться к освещенному участку сцены.
Смешные они, эти ребята. Эм-у-меня-есть-предложение-как-вас-подать-сначала-вы-не-видны-а-слышен-только-голос-и-лишь-потом-вы-появляетесь-во-всей-красе!.. Эмма Ивановна сказала тогда: «Сереженька, будьте проще. Я слишком стара, чтобы выходить на сцену сразу. Конечно, надо подготовить публику по крайне мере голосом — иначе она же умрет со смеху, увидев на сцене такую развалину!..» Да уж, рискованное это было решение — петь в молодежном ансамбле… Как она вообще отважилась на такой шаг! Манечка впала в транс: вспомни-сколько-тебе-лет-тебе-шестьдесят-три-года-тебя-же-освищут! Между прочим, могли бы и освистать. Запросто. В кафе по вечерам одна молодежь приходит, а тут она — со своими романсами. Бабуля-на-покой-не-пора? И такое бывало… Слава богу, закончилось. Стас говорил, что слышал, как молодой человек в их кафе девушку приглашал: «Пойдем, там одна бабуля поет — классно!» Ну, бабуля так бабуля. Когда женщине за шестьдесят, неудивительно, что ее называют «бабуля»: бабуля она и есть. А вот «поет классно» — это надо заслужить. И трудно заслужить, кстати говоря. Единственный способ заслужить — петь классно. Так она и поет.
"Снился мне сад в подвенечном уборе.
В этом саду мы с тобою вдвоем.
Звезды на небе, звезды на мо-о-оре…"
И действительно классно поет Эмма Ивановна Франк. Эм-я-от-вашего-голоса-с-ума-схожу! — это Бес… Есть от чего сойти с ума: голос ей сама природа ставила, никто не вмешивался — никакие учителя. И никто не использовал — никакие театрально-зрелищные учреждения: для друзей только всю жизнь пела. Причем по первой же просьбе, безотказно. Хоть и ученики в классе просили — она, сколько себя помнит, немецкий преподавала, — хоть кто.
— Эмма Ивановна, спойте, пожалуйста! — Это, как правило, вместо проверки-домашнего-задания.
— Ну, что ж, — и какую-нибудь старонемецкую песню — чем не урок? Ужасно любили Эмму Ивановну Франк в спецшколе, да пришлось уйти на пенсию: ставки в спецшколе нарасхват…
Здесь, в кафе, ее тоже любят. И здесь не надо на пенсию идти. Между прочим, даже какая-то публика образовалась — «своя».
" Я помню вальса звук прелестный
— Весенней ночью в поздний ча-ас:
Его пел голос неизвестный,
И песня чудная лилась…"
Что-то случилось с Эммой Ивановной Франк на строчке «Да, то был вальс, старинный, то-омный…» — в зале даже есть перестали. Стас взглянул на Сергея — тот показал глазами куда-то в направлении входа. Там медленно и постепенно (плешь-лицо-шея-плечи-розы-руки…) образовывался в дверях запыхавшийся старичонка с внушительным букетом-алых-роз.
«Да, то был ди-и-ивный вальс!»
— Пропала наша Эм, — шепнула Павлу Бес.
А Эмма Ивановна смотрела только на старичонку: это ему она изо всех сил жаловалась на то, что теперь-зима, что ели-вроде-бы-те-же, покрытые-сумраком, что за-окном-шумят-метели, но… милый, милый Дмитрий Дмитриевич, звуки-вальса-не-звучат больше, это самое печальное, милый Дмитрий Дмитриевич… жизнь, видите ли, прошла, и один Вы можете ответить мне, «Где ж этот вальс, старинный, то-омный, Где ж этот ди-и-ивный вальс?»!
А переставшие есть уже не смотрели на сцену: они смотрели туда, куда посылала свои жалобы симпатичная-старушка-Эмма-Ивановна-Франк и где совершеннейшим бревном стоял маленький-старичок-вы-полненный-в-коричнево-синей-гамме — стоял навытяжку, держа перед собой букет, с места не сдвинувшись и даже не шелохнувшись ни разу. Дальше случилось совсем уж невероятное.
— Миллион-алых-роз, — объявил в микрофон несколько обалдевший Стас после того, как Эмма Ивановна Франк наклонилась к его уху, — для нашего гостя из Воронежа Дмитрия Дмитриевича Дмитриева. Музыка Раймонда Паулса на стихи Андрея Вознесенского.
— За месяц предупреждать надо, — заворчал Володя-ударные-инструменты.
«Жил-был художник один…» — начала Эмма Ивановна Франк и сделала из простецкой, в общем, песенки такую трагедию, которая и не снилась ее авторам… Низкий надтреснутый голос, поставленный самою природой, пел о чуде, руками одного человека содеянном и руками другого человека разрушенном, о счастье необладания, о любви без предмета, без цели, без смысла… обо всем. И падали на пол ложки и ложечки, вилки, ножи, чашки, тарелки, сердца — и сваливались в кучу, на которую никто не обращал больше внимания, потому что улетели посетители кафе далеко-далеко, откуда не видно уже этой-жизни, а видна та-жизнь, другая-жизнь, жизнь-вечная-и-прекрасная…
На обратном пути Дмитрий Дмитриевич молчал так, будто его убили. С этого памятного вечера он вообще стал говорить совсем мало — с трудом удавалось вытянуть из него даже односложный ответ. Зато он ежедневно ходил на концерты, а дома эдаким хвостом… хвостиком сопровождал Эмму Ивановну из комнаты в комнату: ей, честно сказать, было неловко.
Разрушил все это телефонный звонок из Воронежа. Дмитрий Дмитриевич опустил трубку и глаза:
— Мне домой надо, внук звонил. Соскучили без меня.
— Ну, если «соскучили»… — Эмма Ивановна в кровь стерла пальцы о терку. «Морковь-с-кровью, блюдо называется». — Тогда, конечно…
Два дня группа «Счастливый случай» скупала в московских магазинах все-что-попадалось-под-руку. В сопровождении ребят и Эммы Ивановны Дмитрий Дмитриевич благополучно отбыл на Казанский вокзал. Воспитанные ребята, погрузив в вагон багаж, откланялись. Дмитрий Дмитриевич стиснул плечо Эммы Ивановны совершенно уголовным образом.
— Хорошая Вы моя, — сказал. — Совсем не я Вам нужен?
— А кто? — машинально спросила Эмма Ивановна.
— Тот, который… ну, снился Вам… на самом деле. Я — что… — И в первый раз за все это недолгое время он очень аккуратно поцеловал Эмму Ивановну в щечку — три раза.
Поезд почти тронулся.
— Это Вам! — опомнилась Эмма Ивановна, выхватив из сумки большой сверток. — На счастье. Хотя… Вы, по-моему, уже счастливы.
— Вы простите, если что не так! — высунулся Дмитрий Дмитриевич из тамбура уходящего уже поезда. — Я ведь по-простому…
— Да что Вы, голубчик! Все было очень хорошо, все правильно было… — Это уже вдогонку. И пошла по перрону.
В купе Дмитрий Дмитриевич развернул сверток. Большой слон-из-кажется-слоновой-кости лежал на боку.
— Дорогая штука, — отнесся сосед.
— Дорогая… — сказал Дмитрий Дмитриевич и зажмурился.
Глава ДЕСЯТАЯ
Дол зеленый, ЙО-ХО!
Настоящее одиночество наступило через час с небольшим, когда Эмма Ивановна, вернувшись, домой, увидела стакан, на стенках которого собрались минеральные пузырьки. Это был его-стакан.
Эмма Ивановна машинально взяла стакан и воду допила; воды не стало в стакане. Побродив по комнатам, нашла носок. Его-носок — веселенькой такой расцветки с крохотной дырочкой на пальце. Дырочку надо было заштопать. Заштопала. Поискала второй носок, второго не оказалось. «Что же я буду с одним-то носком делать?» — спросила она вслух, стала на разные лады повторять эту фразу, боясь задать себе вопрос, что бы она делала с двумя.
Дмитрий Дмитриевич Дмитриев уехал из ее жизни на поезде. Эмма Ивановна долго смотрела перед собой, глаза начали слипаться — и поезд мысленно отходил, и вагоны мелькали — один, другой, третий, десятый… стосорокпятый: Господи, чтожеэтозадлинныйпоездтакой! Она очнулась от звонка в прихожей: Дмитрий-Дмитриевич-спрыгнул-с-поезда-и-пришел-за-носком!