Курс русской истории (Лекции XXXIII—LXI), стр. 11
Монастырские кормы
Ни в чем так наглядно и резко не проявлялось противоречие вотчинно-монастырского быта монашескому обету, как в монастырских кормах. Это было целое учреждение, покоившееся на вековом обычае и даже на договорном основании. Значительный земельный вклад по душе обыкновенно соединялся с условием, чтобы монастырь, т.е. его правление, ежегодно устроял братии корм в память того, по чьей душе делался вклад, иногда два корма, в день ангела и в день памяти, кончины вкладчика. Значит, корм входил в состав церковного поминовения. Иногда вотчину отказывали в монастырь, с тем чтобы оброка она не платила, а только доставляла в монастырь столовые припасы и деньги на поминки по вкладчике. Различали кормы большие, средние и малые; все они были расценены, подобно записи, в разные синодики. Из одной грамоты 1637 г. видим, что большой ежегодный корм в Троицком Сергиевом монастыре стоил 50 рублей (не менее 500 рублей). Кроме заупокойных ежегодных были еще случайные кормы молебенные, когда знатные богомольцы приезжали в обитель отслужить молебен за здравие, по обету, данному по какому-либо случаю, или просто из усердия к угоднику и при этом учредить братию, т.е. хорошо покормить ее и подать ей денежную милостыню. Богатые люди для таких кормов привозили в монастырь свои припасы. Да человек маломощный и не был в состоянии устроить такое учреждение. Один молодой придворный великого князя Василия Темного по обету думал учредить многочисленную братию Троицкого Сергиева монастыря. Но потом им овладело раздумье: если он исполнит свой обет, то совсем разорится, не останется у него и половины его состояния. К кормовым монастырским дням надобно еще прибавить праздники господские, богородичные и «великих святых», которых числилось в году до 40, когда братия также получала усиленный стол. Корм тем и отличался от вседневного, будничного продовольствия братии, что улучшалось качество пищи и увеличивалось количество «еств», блюд: вместо черного хлеба подавали белый пшеничный, еств было за обедом не 2 или 3, а 4, «ели дважды днем с рыбою», пили квас медвяной или сыченый, а не «простой братский» и т.п. В монастырях велись особые кормовые книги, где перечислялись дни кормов заупокойных и праздничных, иногда с описанием состава усиленного стола и с указанием, по каком вкладчике полагается заупокойный корм в известное число. По одной кормовой книге Иосифова Волоколамского монастыря первой половины XVI в. значится 51 день в году с заупокойными кормами. В рукописной кормовой книге Соловецкого монастыря, относящейся ко времени царя Алексея, кормовых заупокойных и праздничных дней значится 191, больше половины года. Вообще столовый обиход в землевладельческих монастырях был разработан особенно тщательно. В уставах о трапезах Троицкого Сергиева и Тихвинского монастырей конца XVI в. сделана подробная поденная роспись на весь год, что есть и пить монахам за обедом и ужином; здесь обозначено до 36 разных еств, горячих и холодных, мучных, рыбных и других, из напитков — квасы, меды, пиво сыченое, вино.
Упадок монастырской дисциплины
Привожу эти подробности, чтобы объяснить недоумение, возбуждаемое упомянутыми документами о монастырских трапезах. Монах, обрекавший себя на строгий пост и всякое воздержание, садился за трапезу, удовлетворявшую изысканным требованиям тогдашней гастрономии и служившую завершением братской молитвы об упокоении души щедрого вкладчика. Это было одно из тех противоречий, в какие поставлены были монастыри своими вотчинами. Упадок дисциплины в старых монастырях — общее явление XVI в., резко отмеченное в литературных памятниках и в правительственных актах того времени. Этот упадок был следствием перемены в подборе монастырского братства, а перемена произведена была монастырским землевладением. К лесным отшельникам, основавшим эти монастыри, приходили люди, желавшие делить с ними труды пустынножительства и «душа своя спасти». Пустынник встречал пришельцев суровым вопросом: «Хотите ли и можете ли терпеть труды места сего, голод и жажду и всякие недостатки?» Когда преп. Сергию отвечали, что хотят и могут, он говорил пришельцам: «Знайте, что вам предстоит здесь, будьте готовы терпеть скорби, беды, печали, всякую тугу и нужду, приготовьтесь не к покою и беспечалию, но к трудам, посту, всяким искушениям и подвигам духовным». Эти люди пришли к Сергию с пустыми руками, без вкладов, как и он пришел на свое место. Совсем другая беседа шла у преп. Иосифа с его братией, составившейся из зажиточных вкладчиков, когда он задумал покинуть свой уже разбогатевший монастырь: «…и мы разойдемся по дворам, а ведь мы отдали все свое имущество этой обители и тебе и надеялись, что ты будешь нас покоить до смерти, а по смерти поминать, и сколько было у нас силы, мы ее истощили в работе на монастырь, и, как теперь у нас не стало ни имения, ни силы, ты нас хочешь оставить, а нам прочь пойти не с чем». Чем более чтили подвижника, тем больше текло из мира вкладов в его обитель, а по мере накопления земельных вкладов в нее все больше теснилось людей, которые искали не пустынного труда и безмолвия, а монастырского покоя и довольства. Они и уронили в XVI в. строгую монастырскую дисциплину времен Сергия Радонежского и Кирилла. Белозерского. Царь Иван прямо указал на этот упадок Стоглавому собору: «В монастыри постригаются не ради спасения души, а покоя ради телесного, чтобы всегда бражничать». И отцы собора подтвердили заявление царя, признав, что к Сергиеву монастырю устав неприменим, потому что «то место чудотворное и гости беспрестанные день и нощь»; собор решил и в других больших монастырях князьям и боярам, постригающимся со вкладами великими, законов не полагать, покоить их ествою и питием, держать для них «квасы сладкие и черствые и выкислые, кто какова требует». Так добрая идея, неправильно понятая и примененная, в своем последовательном развитии приводит к расстройству порядка, усвоившего ее с таким неправильным пониманием и применением.
Монастырские вотчины и государство
Не так очевидно, но не менее сильно затрагивало монастырское землевладение интересы государства и служилого класса, сходные по отношению к этому землевладению. Обилие денег давало монастырям возможность, возвышая покупные цены, перебивать продажные земли у других покупщиков, особенно у слабосильных служилых людей, и доставило монастырям господство на земельном рынке: дети боярские жаловались правительству, что «мимо монастырей вотчин никому ни у кого купить не мочно». Мы уже видели, какие земельные операции совершали монастыри посредством вкладов со сдачей и мены с придачей. При неумеренной заботливости об устроении души земельные вклады часто соединялись с ущербом для законных наследников, родичей и даже собственной семьи и вкладчика и получали одиозный характер. Иные отказывали в монастыри свои вотчины по душе, чтобы эти вотчины «ближнему их роду не достались», а чтобы родичи не могли воспользоваться своим правом выкупа, завещатели или вкладчики назначали такие высокие выкупные цены вкладным вотчинам, что выкуп их становился невозможным. Иной отказывал в монастырь все свое имение, оставляя жену без всякого обеспечения, и только просил братию «жену его наделити, как им, государям, бог известит». Особенно тяжело читается вкладная (1580 г.) одной вдовы: свою вотчину, отца своего благословение, она отказывала в монастырь по душе отца и по своей; у нее было два сына, один 4 лет, другой полугоду, и она просит архимандрита с братией «пожаловать, тех моих детишек по дворам не пустить». Такими разнообразными путями служилые вотчины, бывшие подспорьем поместий, уходили из служилых рук в монастыри, вынуждая правительство для поддержания военно-служебной годности своих слуг возмещать их вотчинное оскудение усиленными поместными и денежными окладами. Чтобы остановить или хотя бы только упорядочить этот уход земли из служилой среды в неслужилую, в XVI в. стали запрещать монастырям без доклада государю покупать, брать в заклад и по душе вотчины у служилых людей. Монастырское землевладение создавало государству и служилому классу еще другое затруднение. Мы уже видели, как боялись за свои земли казенные крестьяне, по соседству с которыми возникал монастырь. Это опасение разделяли и соседние землевладельцы, и оно нередко оправдывалось для тех и других: земли их так или иначе отходили к монастырю. Испрашивая себе широкие привилегии по податям и повинностям, монастыри могли заселять свои пустоши на льготных условиях, перезывая крестьян с соседних казенных и владельческих земель, отнимая тяглых и оброчных плательщиков у крестьянских обществ и у служилых землевладельцев. Уже к половине XVI в. монастырское землевладение достигло обременительных для государства размеров. Один из англичан, бывших в Москве в это время, писал, что в Московии строится множество обителей, получающих большие доходы со своих земель, ибо монахи владеют третьей частью всей земельной собственности в государстве (tertiam fundorum partem totius imperii tenent monachi). Это — пропорция, схваченная на глаз, а не добытая точным исчислением; но неполные поземельные описи, сохранившиеся от того века, показывают, что она вообще не особенно далека от действительности, а по местам близко к ней подходила. Некоторые монастыри выделялись из ряда других своим земельным богатством. За Кирилловым Белозерским монастырем в 1582 г. числилось до 20 тысяч десятин пашни, не считая пустырей и леса. Английский посол Флетчер, приехавший в Москву в 1588 г., пишет, что русские монастыри сумели занять лучшие и приятнейшие места в государстве, что некоторые из них получают поземельного дохода от 1 тысячи до 2 тысяч рублей (не менее 40—80 тысяч на наши деньги). Но первым богачом из всех церковных землевладельцев Флетчер признает Троицкий Сергиев монастырь, который будто бы получал поземельных и других доходов до 100 тысяч рублей ежегодно (до 4 миллионов рублей). Такая масса земельного богатства ускользала от непосредственного распоряжения государственной власти в то время, когда усиленное развитие поместного владения все больнее давало ей чувствовать недостаток земли, удобной для хозяйственного обеспечения вооруженных сил страны.