Железные бабочки, стр. 37

Я задрожала, держась обеими руками за край стола. Да, у меня тоже имелись причина и право потребовать справедливости! Моё нынешнее положение – не моя вина, разве что следовало мне быть поумнее и поосторожнее. Но я никому не причинила вреда. Разве что…

Труда! Что, если от неё избавились только потому, что она слишком много знала? Наверное, я никогда этого не узнаю.

Я сидела, глядя на круг со звездой, символом, который… который… Я заставила себя выпустить край стола и протянуть вперёд левую руку, ту, на которой всё ещё сидело это кольцо-клеймо. Концом указательного пальца я коснулась середины звезды. Слабые линии здесь были едва заметны, но на ощупь вполне различимы. Неужели я ожидала почувствовать тепло? Это же глупо! Всего лишь воображение!

Не сознавая своих действий, я начала обводить звезду против часовой стрелки, задерживаясь над каждым символом, которые я хорошо ощущала и почти не видела. Как будто исполняла какой-то ритуал, обряд, необходимый, чтобы открыть потайную дверь…

Страха, который накануне отправил меня к кровати, я не испытывала. Прикосновения к этим линиям приносили какое-то чувственное, приятное удовлетворение. Яркое изображение разгневанной женщины померкло в сознании. Зато росло что-то другое, уверенность, вера в то, что у меня есть надежда, что найдётся выход.

Проследив рисунок до конца, я снова села на стул, сложив руки на коленях и глядя на стену, на цепи, поддерживающие доску. Снаружи они были совсем ржавые, но я не сомневалась, что под ржавчиной скрывался прочный металл. Я заметила, что они не прикреплены, а скорее зажаты между камнями. Вытащить их совершенно невозможно. И даже если я это сделаю, что мне даст короткая цепь? Она не поможет спуститься по стене и утёсу, на котором стоит крепость.

Пение… стон… я отбросила их, как попытку сыграть мне на нервах… по крайней мере стон. Но пение теперь показалось мне другим делом. Пение можно соотнести с церковью. Это крепость, тюрьма. Мысли мои перескочили на принцессу Аделаиду, грозную аббатису, которую я видела всего один раз. Возможно, я ошибалась насчёт своей тюремщицы. Она скорее член какого-то религиозного ордена, размещённого в Валленштейне, как ни странно это может показаться. И обет молчания сделал её немой.

В таком случае ночное пение могло быть частью обряда. Я мало знала о церкви в Гессене, о том, какие обряды тут соблюдались. Следовало ожидать, что орден, который находится под влиянием или властью принцессы Аделаиды, отнесётся ко мне без жалости. Но если я здесь не по приказу барона, можно будет попытаться заключить новый договор. Мне требовалось только доказать, что я не хочу ничего завещанного мне покойным курфюрстом, начиная с мужа. Я обнаружила, что снова пытаюсь снять кольцо – и снова безрезультатно.

День тянулся ужасно долго, и я поняла, как тяжело сидеть в камере, мучительно думать и ничего не делать. Я вспоминала свои поступки с самого начала этого злосчастного приключения и видела, какую проявила глупость. Полковник… я с горечью поняла, что это человек слишком сильно воздействовал на меня. Он прямо-таки излучал уверенность, и я приняла его как гарантию своей безопасности. Мне следовало понять, какая ненадёжная это гарантия, когда он начал старательно избегать меня на пути в Гессен, оставил в обществе графини, и совершенно исчез, как только мы оказались в Аксельбурге.

Дикое ночное приключение, когда я впервые познакомилась с дедом, снова заставило меня почувствовать, что в присутствии полковника я в безопасности, что всё будет хорошо, он устранит все угрозы. Но он не смог защитить даже себя. Арестован, как сообщила графиня. Может быть, уже мёртв…

Мёртв – я вспомнила слова из-за стены. Трудно думать о смерти, когда мы сильны и молоды. Смерть – это то, что приходит к остальным, не к нам. Даже сейчас я не могла принять смерть.

Съев обед, принесённый молчаливой надзирательницей, я заставила себя лечь. Судя по свету, солнце недавно перевалило за полдень. Еда – снова густой суп, чёрствый хлеб и кувшин пива. Пиво я отодвинула и решительно потребовала воды.

Женщина не обратила никакого внимания на мои слова и стояла у двери, дожидаясь, пока я не закончу есть. Но я поняла, что моё предположение о том, что она относится к какому-то религиозному ордену, верно. Ожидая, она пропускала через искривлённые пальцы верёвку с узлами, на каждом узле задерживаясь, хотя губы её не двигались в молитве.

Когда я поела, она унесла тарелки, но кувшин оставила, с силой стукнув им о стол. Дверь закрылась. Я подозрительно посмотрела на кувшин. Слишком хорошо я помнила отравленное вино. Может, и этот напиток был отравлен, чтобы привести к тому, что я слышала ночью? Возможно. Питьё было такое горькое, что могло скрыть любой посторонний привкус. Придётся на сегодня обойтись супом. Взяв кувшин, я вылила его содержимое в дыру в углу. Пусть подумают, что я выпила.

Темнело, я закуталась в бархатное покрывало, которое использовала как шаль и которое тюремщица не забрала, когда снимала постельное бельё. Но мне ненавистно было его прикосновение, местами его покрывали пятна – словно старая грязь. Неужели оно действительно осталось от тех дней, когда тут была заключена Людовика?

Я думаю, что всё-таки задремала. Ко мне больше не приходили, и я поняла, что кормят меня дважды в день. Но теперь я была гораздо сильнее, а в голове яснее, чем накануне. Странное чувство ожидания разбудило меня в темноте. Я не могла сказать, который час. Ночь стояла очень тёмная, и прошло какое-то время, прежде чем я разглядела окно.

И тут оно началось – то же далёкое пение за стеной. Оно становилось всё громче. Я представила себе процессию женщин, несколько последовательниц ордена, забытого миром. Они проходят ночным путём к часовне. И их путь пролегает прямо за моей стеной.

Внимательно прислушиваясь, я решила, что слышу только один голос, а не хор. Неужели моя тюремщица в темноте обретает дар речи, чтобы исполнить ритуал, который наполняет значением её дни?

Я лежала на койке у самой стены. И на этот раз не стала колотить кружкой. Бесполезно. В ответ я получу только насмешку. Поэтому я не уходила со своего места. Этот звук, пусть непонятный, означал, что я здесь не одна. Ведь до сих пор я слышала только свой собственный голос.

Пение оборвалось, не резко, как накануне, когда я застучала, а так, словно ритуал закончился. Наступила тишина, густая тишина ночи, даже ветра за окном не было слышно.

Потом – звук, в самой комнате, где я находилась. Я протянула руки и схватилась за край стола. Он сдвинулся! Щелчок. И…

Свет, слабый, дрожащий, но он ослепил мои глаза, привыкшие к темноте. Появилась светлая линия над подвесной доской, высоко, так что мне пришлось закинуть голову. Линия стала шире, размером с мою ладонь, ещё шире. Камни отодвигались, образуя отверстие, не как дверь, но всё же отверстие, сквозь которое я могла видеть – как в окно. Но это окно было гораздо шире того, что в моей камере.

Глава четырнадцатая

Источник света мне не был виден. Зато в полусвете-полутени окна показалось лицо в обрамлении вуали, которая отчасти закрывала лицо. Сквозь туманный покров я увидела широко раскрытые тёмные глаза, полуоткрытый рот. И это была вовсе не старуха-тюремщица. Лицо принадлежало молодой девушке, почти ребёнку.

Мы смотрели друг на друга сквозь отверстие, а потом она подняла источник света – канделябр с двумя свечами, чёрный, странно изогнутый, старинной работы, от свеч исходил острый аромат, не такой густой, как церковный ладан, но приятный, особенно в затхлом воздухе моей камеры.

– Смерть… – губы её искривились, она произнесла это слово со свистящим акцентом.

Я не знала, какова её цель, но она была так молода, так не похожа на мою тюремщицу. И я резко ответила:

– Вздор! – не могу сказать, почему я выбрала именно это слово для ответа своей странной ночной посетительнице. Но эффект его оказался поразительным. Она стояла удивлённая, явно не зная, что делать дальше.