Раскаты грома (И грянул гром) (Другой перевод), стр. 1

Уилбур Смит

Раскаты грома

Глава 1

Четыре года пути по бездорожью изрядно потрепали фургоны. Ступицы колес и другие части повозок пришлось заменить, делая их прямо из местной древесины. Брезентовые корпуса покрылись таким количеством заплат, что исходного материала почти не было видно; упряжки сократились с восемнадцати быков на каждый фургон до десяти – поголовье уменьшили хищники и болезни. Но усталый маленький караван все же продолжал тащить тысячу бивней – десять тонн слоновой кости, добытой ружьем Шона Кортни; в Претории он превратит охотничьи трофеи в пятнадцать тысяч золотых соверенов.

Шон снова богат. Одежда у него сейчас грязная и мешковатая, грубо заштопанная, сапоги изношены и залатаны сыромятной кожей, большая нестриженая борода спускается на грудь, а волосы на шее выше воротника куртки неровно обкромсаны ножницами. Но вопреки такому виду он богач – у него есть слоновая кость и золото, которое лежит в несгораемом шкафу Народного банка в Претории.

На возвышении у дороги он остановил лошадь и посмотрел на медленно движущиеся неуклюжие фургоны. «Пора покупать ферму», – думал он, довольный. Ему тридцать семь лет, он уже немолод... самое время остепениться. Шон точно знал, что ему нужно, хорошо представлял, где построит дом – близ откоса, так что по вечерам сможет сидеть на веранде и обозревать равнину в голубой дымке до самой реки Тугелы.

– Завтра утром будем в Претории.

Течение мыслей Шона прервал голос позади. Оглянувшись, он увидел зулуса, сидевшего на корточках за его лошадью.

– Хорошая была охота, Мбежане.

– Нкози, мы убили много слонов, – кивнул Мбежане, и Шон впервые заметил серебряные нити в шапке его густых волос. Он тоже уже немолод.

– И много дорог прошли, – продолжал Шон.

Мбежане с серьезным видом наклонил голову, соглашаясь.

– Человек устает от долгой дороги, – вслух размышлял Шон. – Приходит время, когда ему хочется ночевать два раза подряд на одном месте.

– И слышать, как поют на полях во время работы его жены, – подхватил Мбежане. – Видеть, как по вечерам его сыновья пригоняют скот в крааль.

– Такое время наступило для нас обоих, друг мой. Мы возвращаемся домой в Ледибург.

Загремело копье, ударяя о щит, обтянутый хорошо выделанной шкурой; Мбежане встал, под его черной бархатной кожей перекатывались мышцы. Он посмотрел на Шона и улыбнулся – яркие белые зубы, сплошное сияние. Шон ответил тем же; мужчины улыбались друг другу, как мальчишки после какой-нибудь проказы.

– Если подгонять быков, можно добраться до Претории и сегодня, нкози.

– Давай попробуем, – согласился Шон и повел лошадь по склону наперерез фургонам.

В блеске африканского утра караван медленно продвигался вперед, и в самом его хвосте возникло непонятное смятение, быстро распространившееся по всей его длине; лаяли собаки, слуги подбадривали мчавшегося к голове каравана всадника. Тот наклонился в седле к холке коня и управлял им локтями и коленями – шляпа на кожаном ремешке повисла на шее, ветер развевал черные волосы.

– Львенок ревет громче своего папы-льва, – хмыкнул Мбежане, с умилением наблюдая за всадником, который подскакал к первому фургону и осадил вставшего на дыбы коня.

– И рвет рты всем лошадям, на каких ездит, – проворчал Шон, с умилением глядя, как его сын отвязывает от седла и бросает на дорогу у фургона тушу антилопы. Два зулуса торопливо подобрали тушу, а Дирк Кортни заспешил туда, где у дороги ждали Шон и Мбежане.

– Всего одна? – спросил Шон, и Дирк остановил коня и повернул его, чтобы ехать рядом с отцом.

– Нет. Я свалил трех тремя выстрелами. Слуги несут остальных.

Считая в порядке вещей, что он, девятилетний, должен добывать для всех мясо, Дирк удобно сидел в седле, одной рукой держа узду, а второй подбоченясь в безотчетном подражании отцу.

Чуть нахмурившись, чтобы скрыть глубину своей любви и гордость, Шон незаметно разглядывал сына. Красота мальчика была почти неприлична, такие невинные глаза и безупречная кожа должны были бы достаться девочке. Солнце высекает из копны темных кудрей рубиновые искры, широко расставленные глаза обрамлены длинными черными ресницами и подчеркнуты тонкими линиями бровей. Глаза изумрудно-зеленые, а кожа золотистая – не лицо, а драгоценная маска. Но вот Шон посмотрел на рот и почувствовал легкую тревогу. Рот слишком велик, губы чересчур широкие и мягкие. И форма неправильная – как будто в любую минуту мальчик готов капризно надуть их.

– Мы сегодня весь день будем в пути, Дирк. Без остановок двинем до самой Претории. Поезжай назад и передай это кучерам.

– Пошли Мбежане. Он ничем не занят.

– Я велел это сделать тебе.

– Но папа! Я сегодня и так много сделал!

– Езжай, черт побери! – взревел Шон с напускной яростью.

– Я только что вернулся, это несправедливо... – начал Дирк, но Шон не дал ему закончить:

– Всякий раз, как я прошу тебя о чем-нибудь, ты артачишься. Делай что говорю!

Они смотрели друг другу в глаза – Шон сердито, Дирк упрямо и мрачно. Шон с отчаянием узнавал это выражение лица; предстояла очередная ссора – в последнее время их стало очень много.

Закончится ли она так же, как многие из их ссор? Придется ли ему признать поражение и вновь использовать хлыст? В последний раз это случилось две недели назад – Шон отчитал Дирка за какую-то мелкую небрежность в уходе за пони. Дирк в мрачном молчании дождался, пока отец умолкнет, потом ушел вдоль фургонов. Шон уже забыл о нем и беседовал с Мбежане, когда из лагеря вдруг донесся болезненный визг, и Шон бросился на звук.

В центре кольца фургонов стоял Дирк с красным перекошенным лицом. У его ног лежал маленький, еще не отнятый от матери щенок и скулил от боли – Дирк пнул его под ребра.

Шон в гневе отлупил Дирка, но даже в ярости воспользовался веревкой, а не хлыстом из жесткой кожи гиппопотама. Потом приказал Дирку отправляться в его фургон.

В полдень Шон послал за сыном и потребовал, чтобы Дирк извинился, но тот сцепил зубы и отказался. Шон снова высек его – опять веревкой, но на этот раз не в сердцах, а хладнокровно. Дирк не сломался.

Наконец Шон в отчаянии пустил в ход хлыст. Десять свистящих ударов Дирк выдержал молча. При каждом ударе он вздрагивал всем телом, но молчал. Шон порол его с чувством глубокой тоски, гнев и осознание собственной вины мутили взор; он механически поднимал хлыст, крепко сжимая рукоять и ощущая ненависть к себе.

Когда Дирк наконец закричал, Шон бросил хлыст, прислонился к стенке фургона и стоял тяжело дыша, с трудом справляясь с тошнотой.

Дирк плакал, и Шон подхватил его и прижал к груди.

– Прости, па, прости. Я так никогда больше не буду, обещаю. Я люблю тебя, я больше всех люблю тебя и больше так не буду, – кричал Дирк, и они вцепились друг в друга.

После этого никто из слуг много дней не улыбался Шону и не разговаривал с ним, только выслушивал и выполнял приказы. Ведь среди слуг не было ни единого, кто не стал бы воровать, лгать, мошенничать, лишь бы исполнить любое желание Дирка, не исключая Мбежане. И всякий (в том числе Шон), кто отказывал Дирку в его просьбах, вызывал ненависть.

Это произошло две недели назад. И вот сейчас, глядя на этот отвратительно кривящийся рот, Шон думал: «Что мне делать?»

Неожиданно Дирк улыбнулся. Такие резкие перемены в его настроении слегка удивляли Шона. Когда Дирк улыбался, это было так прекрасно, что противиться чувствам не было никакой возможности.

– Иду, папа.

Весело, словно по доброй воле, он повернул пони и поехал обратно.

– Хитрый маленький мошенник, – проворчал Шон для Мбежане, но в душе почувствовал себя виноватым. Он воспитывал мальчика в фургоне вместо дома; вельд служил Дирку классной комнатой, его общество составляли взрослые, по отношению к которым он по праву рождения считал себя господином.