Тайна Золотой Долины, стр. 13

Я успокаивал ребят, а сам едва держался на ногах. С самого утра меня знобило, болела голова, но я крепился, сколько мог. Теперь мне стало совсем нехорошо, и я вынужден был лечь на нашу постель.

– Мне что-то нездоровится, Дубленая Кожа, – сказал я, кутаясь в одеяло и стуча зубами от озноба. – Дай мне аспирину из аптечки да подбрось дров в костер.

Димка разжег посредине хижины такой огонь, что казалось, все вокруг сейчас вспыхнет, а я не мог согреться. Меня трясло все сильнее, и я почти не в состоянии был говорить.

– Ты, наверное, простыл вчера на Выжиге, – сказал Димка, – и теперь у тебя грипп.

Но я-то знал, что это не грипп. У меня началась золотая лихорадка [30].

Я поманил глазами Димку и, когда он наклонился надо мной, высказал ему свою последнюю волю:

– Мое дело плохо, Дубленая Кожа, и, может быть, ты слышишь мои последние слова. Слушай же внимательно. Ты был мне хорошим другом, Дубленая Кожа… Помнишь, как я срезался по арифметике и тебе дали записку, чтобы ты отнес ее моей матери? Ты ее не отдал маме, а выбросил, чтобы скрыть все следы. И часто ты выручал меня, потому что всегда был настоящим другом. А теперь моя песенка спета, Дубленая Кожа.

Мне стало так жаль себя, что горло у меня перехватило и стало стыдно перед товарищами за свою слабость. Я вспомнил, как разговаривал в свой предсмертный час Мэйсон с Мэйлмутом Кидом, и продолжал:

– И напрасно ты говоришь мне о гриппе, Дубленая Кожа, меня не обманешь. У меня – золотая лихорадка. И вы около меня не задерживайтесь… Это ни к чему, а вам надо идти искать золото. Это ваш долг… Вы не имеете права жертвовать им ради меня. Помните, что танки для Красной Армии дороже Молокоеда.

Димка начал что-то говорить, но у меня в глазах пошли зеленые и красные круги, и я ничего не услышал.

Когда я очнулся, Димка с Левкой все еще сидели на нарах и смотрели на меня.

У Левки на глазах были слезы, и он всхлипывал, совсем как маленький.

– Ты что плачешь, Левка? – спросил я и сам удивился тому, что у меня появился голос. – Мне уже лучше, и скоро я встану вместе с вами на Тропу.

Ребята дали мне еще аспирину, потом согрели кофе. Левка сам сбегал с кружкой в речку и плеснул холодной воды в котелок, чтобы осела гуща.

– Я же вам приказал, чтобы вы оставили меня здесь и уходили…

– Нет, Молокоед, – возразил Димка, – это было бы не по-товарищески. Ведь мы советские люди, а не сыны волка из Калифорнии или с Аляски.

– Но я же вам приказал, и вы должны были выполнить приказ командира.

– Приказ, конечно, есть приказ. Но не забывай, Молокоед, советские бойцы не бросают командиров на поле боя.

Димкины слова мне понравились. Я бы тоже никогда не бросил Димку или Левку одного умирать в чьей-то хижине.

Весь день ребята так и просидели около меня. Левка, хотя и обжора, не позволил Димке даже прикоснуться к муке:

– Это – Молокоеду! Мы здоровые, а его надо поддержать.

И они легли спать голодные.

Утром мне стало лучше. Я попросил Левку достать книгу профессора Жвачкина «Полезные и вредные растения» и пойти в лес организовать что-нибудь для обеда.

Пока Большое Ухо бродил по лесу, мы развели костер и поставили на огонь мучную похлебку. Котелок уже кипел, а Левки все не было.

– Левка! – кричал Димка, и во всех концах долины протяжно стонало: «а-а», «а-а».

– Место, действительно, проклятое, – смеялся Димка. – Не то черти кругом засели, не то лешие.

Левка прибежал испуганный и, оглядываясь на лес, спросил шепотом:

– Вы слышали? Они как гайкались вон там, в лесу…

– Кто?

– Не знаю… Их много-много… И чего они гайкали: ловили, что ль, кого?

– Тебя, труса, ловили, – расхохотались мы, и, чтобы наш интендант не боялся ходить в лес на заготовки, Димка крикнул, приставив ладони рупором ко рту: – Э-ге-ге-гей!

– Е-е-ей, – откликнулись скалы на том берегу.

– Эй-эй-эй! – донеслось из леса.

А потом это «эй» послышалось уже где-то совсем далеко.

– Вот так штука! – удивился Левка. – А я чуть от страха не умер. Бежал так, что почти все корешки растерял.

Книга профессора Жвачкина мало помогла нашему интенданту. Сырые древесные корни и свежая сосновая хвоя – вот и все, что он принес.

– А хвою зачем? – спросил я.

– Чтобы цингой не заболеть. Зелень, она, знаешь, полезная. Об этом и Жвачкин пишет.

– Вот мы тебя и будем хвоей кормить, – мрачно рассмеялся Димка. – Тебе ее сварить или в сыром виде есть будешь?

Левка выложил свои коренья.

– Вот это березовые, – говорил он. – Березка совсем молоденькая была. Вот это черемуховые. А это даже и сам не знаю, от какого дерева – не то ольха, не то еще что, но не должно быть, чтобы вредное.

Я выбросил всю эту «еду» и сказал:

– Придется питаться мокасинами и ремешками. На Клондайке, когда у людей еды не было, они всегда варили мокасины и ремни.

Мы искрошили на мелкие кусочки Муркин ошейник, отрезали по порядочному куску от своих мокасин и высыпали все это в мучной отвар.

А пока варился мокасиновый суп, я взял у Левки книгу профессора Жвачкина и стал читать.

Профессор писал, что к числу полезных растений относятся картофель, капуста, лук, редька, хрен, салат, морковь, а также большинство злаков, как-то: пшеница, ячмень, рожь и другие. Но – тут же предупреждал он – и полезные растения могут стать в определенных условиях вредными. Так, например, картошка, если она сгнила, может стать вредной и, наоборот, если гнилую картошку перегнать на спирт, она будет полезной.

Я подумал: кто же издал это сочинение профессора Жвачкина? Посмотрел на обложку, а на ней написано: «Сельхозгиз». Вот здорово! Такой книги, действительно, недостает нашим колхозникам: только из нее они, наверно, узнают, что капуста, лук и пшеница – полезные растения.

– Посмотри, Молокоед, – сказал Левка, – может быть, уже сварилась собачья упряжь?

Ну разве можно так выражаться?

Я бросил на Левку уничтожающий взгляд и продолжал изучать труд профессора Жвачкина. Дальше профессор писал, что вредных растений, как таковых, вообще не существует (ешь что попало! – В. М.), что вредными люди называют по невежеству своему такие растения, которые на самом деле очень полезны: например, белена, крушина, волчья ягода.

«Ну, – подумал я, – товарищ Жвачкин определенно белены объелся», – и кинул его «труд» в костер.

Мокасины и Муркин ошейник варились так долго, что мы не выдержали и стали есть их, макая в соль. Но мокасиновый суп пришлось вылить – от него за версту несло собакой.

Конечно, мокасины были не еда, но не мы первые, не мы последние. Питались же ими старожилы Клондайка, а мы чем хуже? Джек Лондон еще в 1899 году писал, что когда человек уезжает в дальние края, он должен забыть все старые привычки и обзавестись новыми. Если раньше ты ел мясо, привыкай есть сыромятную кожу. И чем скорее это сделаешь, тем лучше, – иначе тебе будет плохо.

Мы с Димкой ко всему привыкли, а вот Левка?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

В ЛАГЕРЕ НАЗРЕВАЕТ БУНТ. «ЧТО ТЫ СДЕЛАЛ ДЛЯ ФРОНТА?» НЕПРИЯТНАЯ НАХОДКА. АКРИДЫ И ДИКИЙ МЕД. «ОН ПРЯЧЕТСЯ, ОТ НЕГО НЕ СПРЯЧЕШЬСЯ»

Нет, что бы ни говорил Джек Лондон про мокасины, а это – не еда. Может быть, из оленьей кожи похлебка и вкуснее бывает, но все равно, если варить мокасины без Мяса и сала, ерунда, наверно, получится. У нас, говорят, тоже был в царской армии солдат, который из топора щи варил. Но ведь к этому топору у него приварок был: картошка, крупа, мясо, лучок и другая петрушка. Если бы мне приварок, – я из наших мокасинов такой борщ сварил бы, какого тот солдат и не едал. Да приварка-то у нас нет – вот в чем беда!

Мы все больше хотели есть, и в лагере стал назревать бунт. Сначала поссорились Левка с Димкой. Димка упрекнул Левку за то, что он наел живот на чужих лепешках, а Левка обозвал Димку долговязым ангелочком. Я хотел ребят помирить, но Левка ни с того ни с сего набросился на меня: