Четверо из России, стр. 10

ДРУЗЬЯ

На следующее утро Камелькранц, придя в амбар, велел собираться на работу. Он швырнул нам три пары деревянных колодок и дал понять, что мы должны обуться.

Левка надел эту «элегантную» обувь и, притопнув, воскликнул:

– Вот мокасины так мокасины, правда, Молокоед?

Он выскочил из амбара и, подняв вверх руки, начал отплясывать что-то вроде барыни или чечетки, громко пришлепывая дощечками по асфальту.

Поляки, уже собравшиеся у стола, смеялись и, переговариваясь, смотрели на Левку. Среди них была и наша красавица Груня. Услужливо, как настоящие рыцари, пленные бросались выполнять каждое желание русской девушки. А Груня, робкая и смирная, застенчиво улыбалась и все время смотрела на нас.

«Она!» – подумал я, вспомнив ночные визиты нашего доброго друга.

Луиза вынесла кофе и стала разлизать его по тарелкам. Широкоплечий черный Копецкий5 стоявший рядом с Груней, вытащил откуда-то табуретку и ловко подставил ее девушке. Она поблагодарила его взглядом и осталась стоять.

Откуда ни возьмись выскочил Камелькранц и ожег поляка плетью:

– Ты что разыгрываешь из себя рыцаря? Кто тебе разрешил унести табурет?

Я удивился бешенству горбуна: чем так не понравился ему Копецкий, который проявил уважение к Груне? Да и все поляки, видимо, были удивлены. Они переговаривались, пожимали плечами и смотрели во все глаза на Камелькранца. Только Груня, видимо, знала причину ярости горбуна: она побледнела и стояла, склонив свою милую голову.

Мне бросился в глаза высокий и бледный человек с отвисшими седыми усами, который, видимо, был коноводом. Нагнувшись к соседу, лысому, с черной бородой, широкой грудью и могучими волосатыми руками, он говорил ему что-то, кивая на нас.

– Сюда, сюда…

Что ж, пришлось стать около ямы, повернувшись к полякам.

– Господин Камелькранц! – не выдержал Левка. – А мы тоже хотим есть…

– Хлеб надо прежде заработать, – пробубнил горбун. Мы отвернулись от стола, чтобы не видеть жующих поляков.

Солнце едва взошло, и, если бы не запах коровьего навоза, можно было бы сказать, что воздух напоен свежестью.

– Молокоед, как будет по-немецки «аромат»? – ехидно спросил Димка.

Я достал из-за пазухи словарик и отыскал в нем то, что требовалось Димке:

– Дер дуфт.

– Ви гут дуфтет! [40] – восхищенно подняв голову к небу, выговорил Димка.

– Шарм! [41] – воскликнул Левка.

Стоя перед навозной кучей, мы стали знакомиться с новыми словами, которые теперь входили в наш быт. Мы узнали, что хлев – это не что иное, как «шталь», двор – «гоф», сарай – «шуппен», а стадо – «герде». Неужели наш удел отныне только чистить гофы, пасти герды и жить в шуппен?

– Арбайтен! – вдруг крикнул Камелькранц, заставив нас вздрогнуть.

Поляки медленно подходили к углу сарая, выбирали себе лопаты и молча выстраивались перед воротами.

– Идите сюда!

Управляющий стоял около вороха лопат и протягивал нам три коротких заступа.

С лопатами мы подстроились к самому концу колонны. Горбун осмотрел ряды невольников, махнул рукой. Отто раскрыл ворота, и все вышли на улицу.

Никакой улицы, собственно, не было, а была только дорога, огибавшая большой дом с уже известными нам щитами на воротах, уходившая куда-то в лес. Поляки медленно двинулись вперед, сутулясь и волоча ноги. Мелкая пыль, лежавшая толстым слоем на дороге, медленно поднималась в воздух, и так как мы шли самыми последними, то глотали ее килограммами.

Колонна втянулась в лес. Под высокими желтыми соснами было прохладно и так хорошо пахло хвоей, что невольно вспоминалось наше житье в Золотой Долине. Сосны устилали бурой хвоей всю почву, на которой не видно было ни кустика, ни травки, ни валежника.

– Смотри, Молокоед, – толкнул меня Димка. – Кресты!

Влево от нас, на небольшой полянке, действительно, возвышалось много крестов. Одни уже почернели и наклонились, другие стояли совсем еще новенькие – наверно, недавно уложили под ними покойников. Против кладбища, у самой дороги, виднелась деревянная будочка, а в ней, склонив набок голову, застыла каменная женщина с ребенком на руках.

Из колонны выскочил небольшой полячок, упал на колени перед женщиной и, сложив руки над головой, стал молиться.

– Матка боска! – разобрал я в его шепоте.

Поляки остановились и ждали, когда кончится молебствие. Я внимательно смотрел на маленького полячка. Продолговатое, с легким шрамом у правого глаза, лицо на первый взгляд выглядело забитым и потерянным. Но когда поляк встал и оглянулся, взор его был враждебен.

Легкие серые брюки и серая же куртка с желтой повязкой говорили о том, что он поляк, но во всем обличье проглядывало что-то немецкое.

Я почему-то сразу невзлюбил этого человека и, когда он споткнулся, невольно бросил ему:

– Иди, иди, чего спотыкаешься?

Поляк оглянулся, и опять в его серых глазах промелькнула враждебность.

Следом за нами ехал толстозадый сынок баронессы Карл. Он то и дело покрикивал на овчарку, которая тыкала Димку под колено, когда тот отставал.

– Берегись, Димка! – пытался посмеяться Левка. – Это тебе не Пальма. Тир не станет тебя приветствовать и хвостом махать.

Но Димка так посмотрел на товарища, что Левка сразу прекратил шутки. Теперь не до шуток. Мы – невольники, и овчарка, тыкавшая нас в ноги, напоминала об этом всякий раз, как только мы забывались.

Вдруг Левка присел и стал подзывать к себе собаку. Овчарка остановилась, взглянула на него, и вот уже подставила голову под Левкины руки.

– Тир! Ох, ты мой хороший, чудесный Тир!

Собака лизнула Левку в щеку, и он обрадовался:

– Что, я вам говорил? Видите, Тир уже ласкается ко мне.

Карл громко закричал:

– Ты что делаешь с собакой? Возьми, Тир, возьми!

– На-ка выкуси! – засмеялся Левка и побежал к нам.

Деревья поредели, лес кончился, и мы оказались перед небольшим деревянным домиком с сараями во дворе. За двором виднелись два ряда огромных ометов сена и немолоченой ржи прошлогоднего урожая.

Очевидно, здесь было гумно.

Камелькранц быстро распределил работу. Нам предстояло копать картошку. Я хотел стать рядом с Димкой и Левкой, но горбун поставил меня между двумя поляками, а ребят повел дальше.

– Если хочешь кушать, не отставай от других, – коротко бросил управляющий и как-то странно ухмыльнулся.

Мне еще никогда не приходилось быть на уборке картошки. Да и в поле-то я был всего лишь раз, когда мы всей школой выезжали в колхоз и собирали оставшиеся после комбайна колоски. Но там было совсем другое. Я помню, с какой радостью мы соревновались друг с другом, звено со звеном – каждому хотелось собрать больше колосков, чтобы хоть чем-то помочь Красной Армии.

– Молодцы, ребята, – похвалила нас тогда пожилая юркая женщина, заменившая на посту председателя мужа, ушедшего на фронт. – Вы помогли нам собрать восемьсот килограммов зерна. Будем считать, что это ваш вклад в нашу общую борьбу с фашистскими захватчиками!

Нам казалось тогда, что ходить с мешком по полю совсем легко, и мы просили разрешения работать еще…

Камелькранц пошел с тремя поляками ловить лошадей. Мы видели, как он гоняется за ними вдалеке.

Поляки, с которыми я работал, молча оглядывали меня. Вдруг один, тот самый, что показался мне коноводом (его звали Сигизмундом), вынул из кармана кусок хлеба и с улыбкой протянул мне,

– Большое спасибо! – ответил я и, отщипнув кусочек, спрятал хлеб в карман, чтобы поделиться с Димкой и Левкой.

– Проше есц, – сказал Сигизмунд, все так же ласково улыбаясь. – Заремба, у тебя хлеб где?