По всему свету, стр. 27

Этот случай пагубно отразился на нервах Пабло: он целую неделю отказывался гулять по ограде, и стоило ему хотя бы уголком глаза увидеть белого кота, как он принимался кричать и не успокаивался, пока кто-нибудь из нас не сажал его к себе на плечо.

Пабло прожил с нами восемь лет. Казалось, в нашем доме поселился озорной гном: никогда нельзя было угадать наперед, какую штуку он выкинет в следующую минуту. Ему в голову не приходило приспосабливаться к нам; это мы должны были подстраиваться под него. В частности, Пабло настаивал на том, чтобы есть вместе с нами и то же, что ели мы. Сидя на подоконнике, он получал на завтрак блюдечко овсянки или кукурузных хлопьев с теплым молоком и сахаром. В обед ему подавали зелень, картофель и ложку пудинга. Когда мы садились пить чай, приходилось силой отгонять его от стола, иначе он с ликующими воплями нырял в банку с вареньем, полагая, что оно предназначено исключительно для него. Любое возражение на этот счет вызывало у него крайнее негодование. Ровно в шесть часов полагалось укладывать его в постель; если мы запаздывали, он начинал метаться перед своим ящиком, возмущенно вздыбив шерсть.

Нам пришлось приучить себя, прежде чем захлопывать двери, проверять, не примостился ли наверху Пабло: почему-то ему нравилось сидеть и размышлять на дверях. Но больше всего он нас осуждал, когда мы вечером куда-нибудь уходили и оставляли его дома одного. Вернемся — не скрывает своего возмущения. Попытаешься заговорить с ним — поворачивается спиной, забивается в угол и оттуда сверлит вас негодующим взором. Через полчаса весьма неохотно простит вас и с царственной снисходительностью примет кусок сахару и блюдечко теплого молока на сон грядущий.

Сколько человеческого было в его реакциях! Когда на Пабло находило дурное настроение, он хмурился, ворчал и даже норовил вас ущипнуть. Когда же он был в нежном расположении духа, то подходил к вам с ласковым лицом, чмокая губами и высовывая язычок, взбирался на плечо и любовно пощипывал за ухо.

Нельзя было не восхищаться ловкостью, с какой Пабло передвигался по комнатам нашего дома. Ходить по полу было не в его обычаях, этот способ он не признавал. В своем родном лесу он прыгал бы с дерева на дерево, с лианы на лиану, но в обычном жилом доме нет таких усовершенствований. А потому трассой ему служили рамы картин. Сжимаясь в комочек, будто волосатая гусеница, хватаясь одной рукой и одной ногой, он с невообразимой скоростью переносился с одной рамы на другую, пока не приземлялся на подоконнике. По гладкому торцу двери Пабло взлетал проворнее и легче, чем вы поднялись бы по ступенькам лестницы. Иногда часть пути его подвозил пес, оседлав которого, он уподоблялся крохотному цепкому наезднику. Пес прочно усвоил, что личность Пабло священна, и глядел на нас с немой тоской, пока мы не снимали обезьянку с его спины. Он недолюбливал Пабло по двум причинам: во-первых, ему было невдомек, с какой стати такой крысоподобной твари разрешается командовать в доме; во-вторых, Пабло всячески норовил ему досадить. Вися на подлокотнике кресла, ловил миг, когда пес проходил мимо, и дергал его за усы или за шерсть, после чего одним прыжком удалялся на безопасное расстояние. Или же, дождавшись, когда пес уснет, молниеносно атаковал его беззащитный хвост. Впрочем, иногда между ними устанавливалось нечто вроде временного перемирия, и пес разваливался на полу перед камином, а Пабло, восседая на его боку, тщательно расчесывал косматую шерсть.

Когда пришло время Пабло уйти из жизни, он обставил свой уход трогательно и достойно. Несколько дней ему нездоровилось, и он лежал под лучами солнца на своем куске шубы на подоконнике в комнате моей сестры. Однажды утром он стал отчаянным писком звать сестру, она перепугалась и закричала нам, что Пабло, похоже, умирает. Мы все бросили и побежали к ней на второй этаж. Обступив подоконник, внимательно осмотрели Пабло, но ничего тревожного не обнаружили. Он выпил молока и снова лег, глядя на нас бодрыми глазами. Мы заключили, что тревога была ложная, но внезапно Пабло весь обмяк. В ужасе мы силой разжали его челюсти и влили немного молока. Лежа на моих ладонях, он постепенно пришел в себя. Поглядел на нас, собрал последние силы, высунул язык и чмокнул губами в знак нежной любви. Откинулся назад и тихо умер.

Дом и сад сразу опустели без его гордой фигурки и яркой личности. Уже никто не кричал при виде паука: «Где Пабло?» Нас не будило в шесть утра прикосновение его холодных ног. Пабло сумел стать членом семьи, как ни один другой из наших питомцев, и его кончина была для нас настоящим горем. Даже соседский белый кот заметно приуныл, ибо без Пабло наш сад потерял для него всю прелесть.

Часть четвертая

Двуногие прямоходящие

Когда странствуешь по свету, коллекционируя животных, поневоле пополняешь свою коллекцию и представителями рода человеческого. К людским недостаткам я отношусь куда более нетерпимо, чем к изъянам животных, но мне явно везло, потому что чаще всего в своих путешествиях я встречался с чудесными людьми. Конечно, здесь играет роль профессия зверолова: людям всегда интересно познакомиться с представителем столь необычной специальности и они всячески стараются вам помочь.

Одна из самых милых и мудрых женщин, с какими меня сталкивала жизнь, помогла мне втиснуть двух лебедей в кузов такси в центре Буэнос-Айреса, а всякий, кто когда-либо пытался перевозить живность в буэнос-айресском такси, оценит величие этого подвига. Один миллионер разрешил мне расставить клетки с зверьем на парадном крыльце его элегантной виллы и продолжал сохранять полную невозмутимость даже после того, как вырвавшийся на волю броненосец прошелся по самой роскошной клумбе что твой бульдозер. Однажды нас поселила у себя хозяйка борделя (и все девушки в свободное время выступали в роли наших горничных), причем она не побоялась оскорбить начальника местной полиции, защищая наши интересы. В Африке один человек, известный своей неприязнью к чужакам и к животным, полторы недели терпел у себя в доме не только нас, но и пеструю коллекцию лягушек, змей, белок и мангустов. Капитан одного парохода в одиннадцать ночи спустился в трюм, сбросил китель, засучил рукава, стал помогать мне чистить клетки и готовить животным корм. Среди моих знакомых есть художник, который отправился за много тысяч километров, чтобы писать картины из жизни индейских племен, а, прибыв на место, настолько увлекся моими делами, что занялся отловом животных и не написал ни одной картины. Впрочем, он при всем желании не смог бы заниматься живописью, после того как я забрал у него все холсты на клетки для змей. Или возьмите маленького лондонца, служащего министерства общественных работ, который, совершенно не зная, что я за человек, вызвался отвезти меня за сотни километров на своем новеньком «остине» по совершенно жутким африканским дорогам, чтобы я мог проверить слух о поимке детеныша гориллы. Единственной наградой ему было зверское похмелье и лопнувшая рессора.

Иной раз мне попадались такие интересные и необычные люди, что я боролся с соблазном бросить животных и заняться антропологией. Но тут, как назло, дорогу переходил какой-нибудь неприятный образец. Полицейский чин, который цедил: «Наш долг, ребята, помогать вам, во всем помогать…» — и тут же делал все, чтобы испортить нам настроение. Инспектор в Парагвае, который, невзлюбив меня, две недели молчал о том, что местные индейцы поймали по моей просьбе чудного редкого зверя и ждали, когда я за ним приду. К тому времени, когда зверь попал в мои руки, он настолько ослаб, что не мог стоять на ногах и через двое суток умер от пневмонии. Моряк, который однажды ночью в приступе садистского юмора опрокинул несколько клеток, в том числе клетку с четой чрезвычайно редких белок и новорожденным бельчонком. Бельчонок погиб.