Приключения Джона Девиса, стр. 44
Таким образом я быстро повысился в морской иерархии: из мичманов попал прямо в капитаны, и такова суетность человеческая, что я радовался этому повышению, забывая, что удостоился его на бедном купеческом судне, и что оно будет продолжаться только до тех пор, пока не пройдет опасность. Между тем новая моя обязанность сильно меня занимала, по крайней мере, прогоняла мрачные мысли, которые меня тяготили. Мне пришло в голову, почему бы мне не завести свой корабль, или просто яхту, чтобы путешествовать для своего удовольствия, или трехдечного судна, чтобы торговать с Индией и Новым Светом; таким образом я бы мог утолить жажду к деятельности, которая, как лихорадка, мучит молодых людей, и забыть изгнание, на которое добровольно обрек себя; притом, как мы тогда были в войне с Франциею, то, может быть, мне посчастливилось бы каким-нибудь блистательным подвигом заслужить прощение в моем преступлении, я вступил бы во флот в звании, приобретенном на поприще отца моего, сделался бы каким-нибудь Гоу или Нельсоном. Дивная вещь воображение! Оно строит мост через невозможное и наяву гуляет по садам таким очаровательным, каких и во сне никогда не привидится.
Я мечтал таким образом еще несколько времени; потом, увидев, что уже два часа за полночь и что мы идем скорее фелуки, предоставил управление судном лоцману, поставил подшкипера на вахту и, закутавшись в плащ, улегся на каменомете.
Не знаю, сколько времени я спал крепким сном юности; потом я услышал, что кто-то меня называет по имени, но как я, видно, не скоро просыпался, то меня стали толкать. Наконец я открыл глаза; передо мной стоял подшкипер.
— Что нового? — спросил я, вспомнив, что велел себя разбудить, если случится что-нибудь неприятное.
— Да то, что вы угадали. Ветер стих, и мы стоим на месте.
Весть была очень нерадостная; но тем более нельзя мешкать, надобно помочь беде. Я бросил плащ на палубу, уцепился за бакштаги бизань-мачты и долез до рея малого крюйселя. На этой высоте ветер по временам был еще заметен, но такой слабый, что едва надувал верхние паруса и развевал наш вымпел. Потом я поглядел на фелуку: она уже виднелась только как белая точка на горизонте, однако же еще виднелась; ясно было, что она надеялась на то, чего мы боялись, и не замедляла своего хода, так как мы оставили ее в трех милях за собою. Наконец я посмотрел кругом по всему горизонту: перед нами на восток-юго-востоке виднелись Митилен, горы которого ясно виднелись, и Скирос, колыбель Ахиллеса, могила Тезея; но первый из этих островов был в семи, второй в десяти милях от нашего корабля. Если бы тот же береговой ветер подул еще часа три, мы были бы спасены; но он уже находился при последнем издыхании и скоро должен был совсем затихнуть.
Однако же, чтобы после ни в чем не упрекать себя, я спустился на палубу, велел убрать все нижние паруса, поднять грот и фор-марсели, паруса крюйсель и лисели. «Прекрасная Левантинка» как будто отдохнула от того, что ее избавили от тяжести больших парусов; потом, как нимфа, которая плывет, скруглив над головою шарф, она прошла еще с полмили, но тут остановилась, и паруса печально повисли по мачтам; ветер совершенно утих.
Я велел убрать паруса так, чтобы их тотчас можно было опять поднять. Подшкипер пришел ко мне за приказаниями.
— Найдите мне юнгу и барабан и велите бить тревогу.
XXII
Как скоро раздались звуки этого инструмента, весь экипаж и пассажиры выбежали на палубу; от этого произошел некоторый беспорядок, и я увидел, что надобно учредить строгую дисциплину. Я велел экипажу перейти на носовую часть, а пассажиров повел на корму и сказал им, что ветер, как я предвидел, утром упал; я указал одной рукой на наши паруса, которые полоскались, а другою на фелуку, которая начинала расти, потому что шла не на парусах, а на веслах. Ясно было, что нам оставалось только готовиться к битве, что если фелука будет все идти также скоро, то часа через четыре нам никак не миновать абордажа. Конечно, береговой ветер мог снова подняться и доставить нам возможность уйти, но это было невероятно. Если бы честные купцы, с которыми я говорил, должны были опасаться за жизнь свою, то они, верно, охотнее сдались бы, чем решились драться, но им надобно было защищать свои товары, и потому они казались храбрыми, как львы. Положено было предоставить мне полную власть и сложить со шкипера всю ответственность. Я тотчас воспользовался их добрым расположением: выбрал тех, которые казались мне мужественнее других, и назначил их сражаться, а остальным, под командою одного матроса, который был прежде канониром на сардинском корабле, велел делать фитили и патроны, чтобы во время сражения не было недостатка в боевых припасах. Но я напрасно уговаривал Апостоли идти с последними под палубу; он в первый раз упорно мне воспротивился и объявил, что ни за что на свете не расстанется со мною, пока опасность не пройдет. Делать было нечего, я оставил его при себе вместо адъютанта.
Разделив таким образом пассажиров и отправив их вниз, я взял рупор и, чтобы посмотреть, каково приказания мои будут исполняемы, поднял его ко рту и закричал:
— Слушать!
В ту же минуту шум утих, и всякий приготовился к работе. Я продолжал:
— Люди на реи! Караулить ветер! Вещи и койки в сетки по бортам! Оружие на палубу!
В ту же минуту два человека бросились с быстротою и ловкостью обезьян по бакштагам грот-мачты на брамстенги; прочие сбежали по трапам и снова явились с койками, положили их под сетки и прикрыли насмоленным холстом; подшкипер, которого я произвел в сержанты, поставил ружья в козлы, а топоры и сабли поклал в кучи. Конечно, все было сделано не так проворно, как на военных кораблях, но, по крайней мере, без суматохи. Это подало мне надежду на будущее, и я поглядел на Апостоли, который, сидя у подножия бизань-мачты, отвечал уже мне своей кроткой и печальной улыбкой, когда еще я не выговорил ни слова.
— Ну что, храбрый сын Аргоса, — сказал я, — видно, приходится драться грекам против греков, братьям против братьев, Аттике против Мессении?
— Да, что делать! — отвечал он. — Так всегда будет, пока все дети одной матери, все поклонники одного Бога не соединятся против общего врага.
— И ты думаешь, что это когда-нибудь будет? — сказал я с видом сомнения, которого не мог скрыть.
— О, я в этом уверен! — вскричал Апостоли. — Невозможно, чтобы Пресвятая Панагия совсем покинула детей своих, и когда великий день настанет, эти самые пираты, теперь стыд и поношение Архипелага, сделаются его честью и славою, потому что их довела до этого не склонность, а нищета.
— Ты очень снисходителен к своим землякам, Апостоли.
Потом, видя, что экипаж ждет приказаний, я закричал:
— Сержанту выбрать и приставить людей к орудиям и прикрепить к реям с обоих бортов крюки.
Отдав эти приказания, я снова обратился к Апостоли.
— А ты слишком строг, Джон, и именно потому, что, как обыкновенно франки, судишь о всех народах, как будто они были на одной степени образования с европейцами; ты знаешь, что мы уже четыреста лет терпим; ты знаешь, что уже четыреста лет мы ничего не можем сохранить надежно: ни достояния отцов, ни чести наших дочерей; ты знаешь, что… Послушай, Джон, что я скажу тебе, — продолжал Апостоли, взяв меня за руку. — Если ты будешь долго в изгнании, сделайся сыном Греции; она милосердна, как всякий, кто страдал, великодушна, как всякий, кто был беден. Со временем, и это время наступит скоро, ты услышишь, как крик независимости прокатится с горы на гору, с острова на остров; тогда ты будешь другом, братом, товарищем людей, с которыми теперь станем сражаться, будешь жить с ними под одной палаткою, есть один хлеб, пить из одной чаши.
— А скоро ли наступит этот день? — спросил я предсказателя, который с такою уверенностью возвещал мне его.
— Это один Бог знает! — отвечал Апостоли, подняв глаза к небу. — Но, конечно, скоро…
— Готово, капитан, — сказал мне подшкипер. — Не будет ли еще каких приказаний?