Консьянс блаженный, стр. 16
Люди занимались спасением лошадей, коров, баранов и позволили огню завладеть домом, полагая, что он пуст. Они спасли добро Жюльенны и позволили огню поглощать ее жизнь.
Все расступились перед Жюльенной, и она рванулась к двери кухни и стала колотить в нее так, что дверь упала. Но в то же мгновение вовнутрь ворвался поток воздуха и огонь словно хлынул со всех сторон.
До комнаты на втором этаже, где находился ребенок, можно было добраться только по деревянной лестнице.
Лестница пылала.
Жюльенна бросилась в огонь, но ее успели удержать и заставили вернуться во двор.
Там крики удвоились. Женщина тянула руки к окнам, за которыми ярко горел огонь; стекла лопались от жара, и надо всем стоял только крик, ужасающий крик, стенание матери, рык львицы:
— Мое дитя! Мое дитя! Мое дитя!
Мариетта огляделась вокруг и увидела, что все мужчины оцепенели.
Она поискала взглядом Консьянса: он исчез.
— Ах, Бастьен, Бастьен! — обернулась она к гусару. — Неужели вы не видите эту несчастную мать?
— О господин Бастьен! — воскликнула Жюльенна. — Вы солдат! Вы не боитесь ничего…
— Черт подери! — воскликнул Бастьен. — Это все равно, как если бы вы мне сказали: «Бастьен, бросься вниз с арамонской колокольни!» В этом случае у меня оставалось бы столько же шансов уцелеть. Но, что бы там ни было, я попытаюсь.
И он бросился в дом, подбадриваемый криками: «Смелее, Бастьен, смелее!»
Эти крики вырвались изо всех уст, а вернее — изо всех сердец.
Однако, несмотря на это подбадривание, Бастьену удалось подняться только до половины лестницы, и вскоре он появился вновь — пятясь и словно отбиваясь руками от пламени.
Его волосы и усы обгорели.
— О Бастьен, Бастьен, спаситель мой! — закричала Жюльенна. — Бастьен, ради Бога, еще одно усилие!
Гусар бросился к дому еще раз и исчез в дыму, но горящая лестница рухнула под его ногами, и он упал среди ее обломков.
Теперь не оставалось даже надежды добраться до комнаты, где закрыли ребенка.
Однако надежда, утраченная для всех, никогда не утрачена для матери.
— Через окно! — закричала Жюльенна. — Через окно! Здесь есть лестница! Здесь должна быть лестница! О Господи, Боже мой! Если бы здесь была эта лестница, я сама полезла бы за моим ребенком!
— Тысяча громов! — воскликнул разъяренный Бастьен. — Лестница, лестница! Клянусь, никто, кроме меня, не спасет ребенка!
Но лестницу искали безуспешно, и бедная мать заламывала руки и выла от отчаяния.
И в этот миг над всеми головами зазвучал мягкий голос, словно исходивший с неба:
— Дайте место! Дайте место! Вот ребенок!
Все подняли глаза и среди огня и дыма увидели Консьянса: держа на руках малыша, он подошел к окну.
Он-то и взял лестницу, прошел через сад и, забравшись в комнату через окно, кинулся к кроватке, где лежал полузадохнувшийся ребенок.
Консьянс хотел вернуться тем же путем, но после падения лестницы огонь разбушевался еще сильнее и прежний путь для юноши был отрезан.
Вот почему с ребенком на руках он возник у окна, выходившего во двор.
— Простыню, одеяло, чтоб можно было бросить ребенка! — кричал он.
Два-три человека помчались к дому; что же касается несчастной матери, она оставалась недвижной, руки ее простирались к малышу, уста произносили что-то нечленораздельное.
Принесли одеяло; взявшись крепко за углы, его натянули под окном.
И в?время: пламя, словно разъярившись оттого, что у него отнимают добычу, вырывалось со всех сторон, окружая Консьянса и обволакивая его дымом.
Поэтому, как только одеяло было натянуто, Консьянс бросил на него ребенка, не причинив тому ни малейшего вреда.
Мать кинулась к своему дитяти, взяла его на руки и, как безумная, унесла подальше в поле.
В трех сотнях шагов от фермы она упала с ребенком перед скирдой.
Что значило для нее сгоревшее зерно, что значил для нее рухнувший дом? Разве не спасла она от гибели то единственное, в чем для матери заключается вся жизнь, — свое дитя?!
Высшая материнская радость вытеснила из ее души даже чувство благодарности к спасителю.
От земли до окна было около двадцати футов.
Бросив малыша на одеяло, Консьянс устремил свой кроткий взгляд к небу, скрестил руки на груди, прошептал несколько слов и выпрыгнул из окна.
Но, хотя он приземлился на ноги, удар был так силен, что юноша покачнулся, испустил вздох и упал без сознания.
Когда Консьянс пришел в себя, он увидел, что лежит во дворе на охапке свежей соломы, а рядом с ним стоит на коленях заплаканная Мариетта и сжимает его левую руку.
Бернар, беспрерывно скуля, лизал его правую руку и время от времени обнюхивал лицо, словно пытаясь удостовериться в том, что его хозяин жив.
К счастью, обе матери, г-жа Мари и Мадлен, ничего обо всем этом не знали.
Открыв глаза, Консьянс встретил взгляд Мариетты.
Он улыбнулся и попытался приблизить свое лицо к лицу девушки.
Мариетта от радости забыла обо всем: она вскрикнула и прильнула устами к устам юноши.
Если не считать детских ласк, это был их первый поцелуй.
Оба невинных ребенка осознали теперь то, чего сами не подозревали: они перестали быть только братом и сестрой и любили уже друг друга как возлюбленный и возлюбленная.
Держась за руки, они тихо поднялись и в сопровождении Бернара молча пошли к родным хижинам.
Пройдя две трети пути, они встретили своих матерей, вышедших им навстречу.
И только теперь женщины узнали, как Консьянс помог бедной Жюльенне; так же как она, обе матери ни на мгновение не подумали о лошадях, коровах и баранах, обе воскликнули:
— О сын мой! Так ты спас ее ребенка!
Консьянс улыбался и ничего не отвечал, но Мариетта рассказала о том, что он сделал в эту страшную ночь; этот рассказ, шедший от сердца, омытый слезами любви, поведал матерям все подробности случившегося, и в их глазах юноша явился тем, кем он был на самом деле, — посредником между бедой и Провидением.
Две матери в изумлении молча слушали Мариетту; они никогда прежде не видели ее, столь переполненной восторгом; они никогда прежде не видели Консьянса в столь полном спокойствии.
Наконец, не нуждаясь в словах, матери поняли, что желания их сердец услышаны. Госпожа Мари толкнула Мариетту в объятия Мадлен, а Мадлен толкнула Консьянса в объятия г-жи Мари.
И тогда уста их детей проронили тихим шепотом слова:
— Госпожа Мари, я люблю Мариетту.
— Госпожа Мадлен, я люблю Консьянса.
— И прекрасно! — ответили обе матери, вздыхая от радости. — В любви ничего плохого нет. Расскажем об этом папаше Каде.
Папаша Каде, понятно, был великим вершителем судеб обоих семейств.
На следующий день Мадлен сообщила ему эту новость.
Старик слушал с важным видом и, когда невестка сказала все, что намеревалась сообщить, произнес:
— Гм-гм! Надо посмотреть!
Поскольку так звучал обычный ответ старика в том случае, когда он был склонен уступить, обе семьи сочли его слова выражением согласия, и радость, это благословение Неба, снизошла на оба семейства.
Увы!..
VII
О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ЕВРОПЕ С 1810 ГОДА ПО 1814-Й
В то самое мгновение, когда глаза Консьянса встретили устремленный на них взгляд Мариетты, в то самое мгновение, когда целомудренные уста двух детей слились в первом поцелуе, то есть около десяти часов вечера 9 ноября 1813 года, железные решетчатые ворота Тюильри с грохотом распахнулись, чтобы пропустить три почтовые кареты, в одну из которых была запряжена шестерка лошадей; кареты промчались через двор и остановились — одна под аркой, две другие — под открытым небом.
Выездные лакеи в зеленых с золотом ливреях бросились к открывшейся дверце первой кареты; подножка ее опустилась, и человек в сером рединготе поверх зеленого мундира, в белых лосинах и ботфортах, покрытый прославленным на весь мир головным убором, соскочил с подножки и, подняв глаза, увидел на верхней ступени лестницы изящную светловолосую женщину в красном бархатном платье, державшую на руках розовощекого и тоже светловолосого ребенка, и посреди толпы придворных, не удостоив их даже взглядом, человек обнял женщину и ребенка и повлек их в будуар, сплошь обтянутый зеленым кашемиром; закрыв за собою дверь, он со вздохом сказал: