История моих животных, стр. 22
Эта защитительная речь, полностью импровизированная, была встречена криками восторга; присяжные проголосовали под впечатлением красноречия великого адвоката, и Мисуф, признанный виновным как соучастник убийства голубок, перепелок, вдовушек, амадин и ткачиков, но при смягчающих обстоятельствах, был приговорен всего к пяти годам обезьянника.
Именно этому наказанию он и подвергался в одной клетке с четверорукими в тот день, когда Маке, Атала Бошен, Матарель и мой сын смотрели на них и слушали пояснения Рускони с теми разнообразными и порой противоречивыми душевными движениями, какие вызывает посещение каторжников.
XXIX
ДОН РУСКОНИ
Я заметил, что неосторожно и, по своему обыкновению, внезапно, ввел в повествование новое лицо.
Этот впервые упомянутый мною персонаж — дон Рускони, как называют его в моем доме и моем окружении.
Дон Рускони родился в Мантуе, как Вергилий и Сорделло.
Не ждите, что я изложу вам биографию Рускони: она заняла бы несколько томов, а объем нашей книги не позволяет нам вставлять в нее подобные описания.
В жизни Рускони было три кульминационных момента.
Он выпил чашку кофе в обществе Наполеона на острове Эльба; он участвовал в 1822 году в заговоре Карреля в Кольмаре; наконец, в Нанте он получил из рук г-на де Менара знаменитую шляпу, которую, как уверяют, хранит по сей день семья конюшего его высочества как бесценную память о госпоже герцогине Беррийской.
Как Рускони, пивший кофе с Наполеоном на Эльбе, участвовавший в заговоре Карреля в Кольмаре и в аресте герцогини Беррийской в Нанте, дошел до того, чтобы показывать моих обезьян на вилле Медичи?
Это была одновременно и одиссея и илиада.
Рускони, участвовавший в кампании 1812 года с итальянской дивизией генерала Фонтанелли, во время поражений 1814 года уехал в Милан.
Там он узнал, что его император, раздавший столько тронов, только что и сам получил один.
Правда, Священный союз не слишком расщедрился: это был всего лишь престол острова Эльба.
Тогда Рускони решил посвятить себя служению своему императору.
При посредстве Вантини, императорского прокурора острова Эльба, он получил место комиссара особой полиции в Портоферрайо.
Как-то раз произошла стычка между гвардейцами и горожанами; комиссар города составил донесение на итальянском.
Донесение попало к Камбронну.
Камбронн не знал ни слова по-итальянски и не собирался пробыть на Эльбе так долго, чтобы у него возникла необходимость выучить этот язык.
Он послал за Рускони, чтобы тот перевел ему донесение коллеги.
Рускони дошел только до второй строчки, когда генерал Друо потребовал донесение.
Поскольку генерал Друо знал итальянский не лучше Камбронна, ему вместе с донесением требовался и переводчик.
Генерал Камбронн отправил Рускони с донесением в руках к генералу Друо.
Генерал Друо как раз садился за стол.
Он пригласил Рускони пообедать, с тем чтобы за десертом Рускони перевел ему донесение.
Но высшие силы решили, что донесение не будет переведено.
Хозяин и гость пили кофе, когда вошел император.
Император пришел за донесением.
— Но, — сказал ему Друо, — оно же написано по-итальянски, сир.
— Ну и что? — ответил император. — Разве я не корсиканец?
Взяв донесение, он стал читать его.
Но, продолжая читать, он заметил:
— Ваш кофе хорошо пахнет!
— Если бы я осмелился, то угостил бы ваше величество, — предложил генерал.
— Угостите, Друо; но, предупреждаю вас, я люблю его пить горячим.
Рускони бросился ставить серебряный кофейник на раскаленные угли, и Наполеон, покончив с донесением, с удовольствием выпил чашку кипящего кофе.
Затем он предложил кофе Друо и Рускони.
Они выпили его остывшим, но они пили кофе с Наполеоном.
Вот как свершилось это великое событие, так глубоко запечатлевшееся в памяти Рускони.
Рускони вернулся во Францию вместе с императором, но после Ватерлоо ему пришлось начать новую жизнь.
Он уехал в Кольмар и, благодаря своим кадастровым познаниям, стал зарабатывать себе на хлеб, измеряя Францию в том виде, в каком оставили ее нам союзники.
Но Франция, оставленная нам союзниками, не была той Францией, которую любил Рускони. Поэтому он, познакомившись с заговорщиком Каррелем, присоединился к заговору.
Во главе этого заговора стоял генерал Дермонкур, бывший адъютант моего отца.
Переворот должен был произойти 1 января 1822 года.
Заговор был раскрыт 28 декабря 1821 года.
Рускони играл в домино в кафе, когда к нему пришли предупредить, что отдан приказ арестовать его, генерала Дермонкура и Карреля.
Он поверил известию, потому что эту новость сообщил секретарь суда, только что подписавший ордера на арест.
Рускони побежал домой. Он был казначеем общества; насыпав в карманы пятьсот луидоров, на тот момент составлявшие казну, он побежал к Каррелю.
Карреля не было дома.
Раз уж Рускони начал бегать, он побежал к генералу Дермонкуру.
Генерала Дермонкура не было дома.
Двадцатитрехлетний Каррель и пятидесятилетний Дермонкур не ночевали дома по одной и той же причине.
О, как прав г-н Жакаль, который при любых обстоятельствах говорит: «Ищите женщину!»
Рускони было чем заняться кроме поисков женщины: ему надо было спрятать в надежное место свою драгоценную особу.
Он оставил записку каждому из своих товарищей и спрятался в лесу, тянувшемся вдоль дороги на Кольмар.
По этой дороге заговорщики должны были бежать.
Первым появился Каррель; было около шести часов утра. Рускони окликнул его и назвал себя.
Каррель был предупрежден и бежал.
— Нужны вам деньги? — спросил его Рускони.
— А что, они у вас есть? — спросил удивленный Каррель.
— У меня есть пятьсот луидоров, — ответил Рускони.
— Дайте мне пятьдесят, — сказал Каррель.
Рускони дат ему пятьдесят луидоров, и Каррель ускакал галопом.
Едва затих стук копыт лошади Карреля, как послышался галоп другого коня.
Это, в свою очередь, спасался Дермонкур.
Рускони показался со своими четырьмя с половиной сотнями луидоров.
Всегда приятно встретить четыреста пятьдесят луидоров, особенно когда ты замешан в заговоре, покидаешь Францию и не знаешь, когда вернешься туда.
Дермонкур посадил позади себя казначея с казной.
Затем, вместо того чтобы направляться к мосту у старого Брейзаха, где их, вероятно, уже ждали, они повернули к дому одного из родственников генерала Дермонкура.
На следующий день после приезда генерала и Рускони к этому родственнику в тех местах только и говорили, что о большой охоте на водоплавающих птиц, которую устраивали на островах. Пятьдесят охотников, из тех, кто обладал наиболее передовыми взглядами, были на нее приглашены. Они могли бы противостоять всему корпусу жандармов департамента, если бы тем взбрело в голову спросить у охотников разрешение на ношение оружия.
Впрочем, для большей верности, вместо того чтобы зарядить ружья дробью седьмого или восьмого номера, как это делают, когда охотятся на куликов, охотники зарядили их, сообразно своей фантазии, кто пулями, кто мелко нарубленным свинцом.
Все отправились на охоту.
Снарядили двадцать лодок, настоящую флотилию.
Одна из лодок отклонилась от курса — ее, несомненно, отнесло течением — и высадила двух охотников на другом берегу Рейна, то есть на чужой земле.
Этими двумя охотниками были генерал Дермонкур и его верный Рускони.
Генерал Дермонкур вернулся во Францию, как только вышло постановление о прекращении дела.
Рускони пришлось труднее, он был итальянец, иностранец, но и он наконец вернулся и снова принялся измерять Францию.
Разразилась революция 1830 года; Дермонкур вновь оказался удел и взял Рускони секретарем.
Назначенный командующим в департамент Нижней Луары, он увез Рускони с собой в Нант.
Десятого ноября 1832 года, в девять часов утра, Рускони сидел в мансарде дома, принадлежавшего девицам де Гиньи, и спокойно болтал с двумя жандармами, гревшими у огня ноги, бросая в камин газеты, когда вдруг неизвестно откуда послышался крик: