Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки], стр. 80

Резким, почти гневным жестом она раскрыла футляр и поднесла к моим глазам чудесную миниатюру.

Там был изображен мужчина лет двадцати восьми-тридцати с благородно бледным лицом, скорее суровым, чем нежным, с красивыми черными глазами, темноволосый. На нем была форма капитана полка Липариотов. Портрет был начат на следующий день после достопамятного маскарада, отмеченного вересковой веточкой и прославленного в письме, а преподнесен королеве в ту ночь, о которой он просил с такой настойчивостью.

В эту минуту в дверь постучали.

— Кто там? — резко спросила королева, пряча в ларец цветы, письма и портрет так поспешно, словно боялась, как бы посторонний взгляд не осквернил их.

— Это я, государыня, — послышался мужской голос.

Брови королевы нахмурились, придавая ее красивому лицу выражение невероятной жесткости.

— Я же сказала, что я никого не принимаю, — произнесла она.

— Даже меня? — спросил голос.

— Когда я говорю никого, — заметила королева ледяным тоном, — это значит, что исключений не может быть.

— Но я должен сообщить вашему величеству важнейшие политические новости.

— Сообщите их королю; на сегодня я уступаю ему всю свою власть.

— И все же, когда ваше величество узнает, о чем идет речь…

— Сегодня я не желаю ничего узнавать, — нетерпеливо воскликнула королева, топая ногой.

— Ваше величество находится в обществе леди Гамильтон?

— Похоже, что вы допрашиваете меня! — сказала Каролина.

— Нет, но сэр Уильям прибыл, чтобы предупредить миледи, что он получил те же известия и потому отправляется в Казерту.

— Он знает, что миледи здесь?

— Да, ваше величество.

— Что ж, пусть едет в Казерту.

— В таком случае я отправляюсь с ним, — продолжал голос.

— Поезжайте, сударь.

Послышался звук удаляющихся шагов.

— Он испортит мне день! — сказала королева.

— Однако же, государыня, — осмелилась заметить я, — если новости, что он принес, действительно настолько серьезны…

— Сегодня, когда у меня в одной руке его портрет, а другой я прижимаю к сердцу мою подругу, — отвечала она, — я отдала бы мой трон за один карлино, а уж чужие троны тем более!

XLVII

Понятно, что разговор Марии Каролины со мной касался князя Джузеппе Караманико, в ту пору вице-короля Сицилии. Будучи министром неаполитанского монарха и любовником королевы, он предложил создать в Неаполе военный флот и с этой целью пригласить из Тосканы капитана фрегата Джона Актона.

Почему на этого человека, мало кому известного и не блещущего никакими особенными достоинствами, пал выбор князя Караманико, напротив, наделенного незаурядным умом?

Видно, правда, что в этом мире счастье одного зиждется на несчастье другого. Рожденный в Безансоне в семье ирландцев, Джон Актон пошел служить во французский флот, где натерпелся унижений, как уверяют, заслуженных, и покинул Францию, исполнившись враждебности, которая позднее переросла в яростную ненависть.

Эту враждебность он внушил королеве Марии Каролине еще задолго до того, как смерть Людовика XVI и Марии Антуанетты дала ей более чем веские основания невзлюбить французов. Что до отношения Актона к Франции, то о нем можно судить по одному любопытному факту. В неурожайный год, когда население Неаполя буквально вымирало от голода, он добился, чтобы посланное Людовиком XVI судно зерна было отправлено назад только потому, что оно пришло из Франции.

В военной экспедиции против берберов, командуя фрегатом, он был единственным, кто проявил некоторую сообразительность и, ведя свое судно вдоль побережья, смог поддержать огнем свой отряд при высадке десанта и помочь ему при возвращении на борт. Рассказы об этом случае достигли ушей князя Караманико, и он, движимый жаждой прославить трон, на котором восседала обожаемая им женщина, рекомендовал Актона королю. Благосклонный кивок королевы решил дело: Актон был принят на службу.

Теперь возникает вопрос, как могло случиться, что князь, столь исполненный преданности, изысканный и достойный, был вытеснен из сердца возлюбленной простым ирландским офицером, грубым, посредственным, даже не молодым и не красивым. Это одна из тех тайн, которых разум не в силах объяснить, хотя любовь и каприз нередко проделывают подобные вещи.

Итак, необъяснимое совершилось. Джон Актон занял место князя Караманико, и тот был отправлен, а точнее — выслан в Лондон в качестве посла, а через два-три года вернулся на Сицилию как ее вице-король.

Когда королева доверила мне тайну своего сердца, о чем я только что рассказала, князь находился в Палермо.

Как мы видели, г-на Джона Актона ждал холодный прием, когда он так не вовремя постучался в дверь королевы.

Тем не менее, после того как наша беседа была таким образом прервана, мысли Каролины приняли иное направление. Она заперла свой ларчик, поставила его в потайной ящик секретера, пристроила на место дощечку, скрывающую тайник, и, встав перед зеркалом, тряхнула головой с видом подчеркнуто небрежным и беспечным.

— Давай прогуляемся, — сказала она, с силой дергая шнурок звонка.

Через мгновение в дверь кто-то тихо постучался.

— Войдите, — сказала королева, накинув на плечи кашемировую шаль.

— Ваше величество забыли, что дверь заперта изнутри.

— А, верно… Открой, Эмма.

Я открыла.

Королева оглянулась, чтобы посмотреть, кто пришел.

— Ах, это ты, Сан Марко? — сказала она. — Сегодня мы пообедаем в женском обществе: ты, Сан Клементе, Эмма и я. Пусть зажгут свет в розовом будуаре и малом салоне и предупредят наших обычных сотрапезников: Роккаромана, старика Гатти, Молитерно, Пиньятелли, но пусть не будет никого из занудных нравоучителей и дипломатов. Вот Термоли если придет, то в добрый час.

— Пригласить его? — спросила маркиза Сан Марко.

— Право, не стоит! Надо кое-что оставить и на произвол случая.

Потом, обратясь ко мне, она прибавила:

— Это сын Сан Никандро, того самого идиота, что занимался воспитанием короля. Он так стесняется тех успехов, которых добился его отец в этом деле, что предпочел называться именем одного из своих ленных владений — Термоли. Он человек остроумный, и я решила, что грехи отца не должны пасть на голову сына, и все ему простила… Но чтобы не было Лемберга ни под каким видом: никаких ученых! Моя дорогая, ученые скучны во всех концах света, но здесь, в Италии, они просто убийственны… Ты слышишь, Сан Марко, — она вновь повернулась к маркизе, — должно быть не более десяти-двенадцати человек, и только из числа моих ближайших друзей.

Потом, уже увлекая меня за собой к парадной лестнице, она добавила:

— У меня свой кружок близких мне людей, у короля — свой. Правда, его друзья весьма немногочисленны.

Мы спустились; во дворе нас ожидала карета, запряженная парой лошадей, без иных отличий, кроме вензеля «ФБ»под королевской короной; возница был одет в будничную ливрею.

Мы с королевой вышли в совершенно одинаковых нарядах: на каждой платье из белого атласа, белое перо в волосах и довершающая деталь — шаль из голубого кашемира. Единственное различие состояло в том, что волосы Каролины были светлыми и золотистыми, а мои — темно-каштановыми.

Выехав со двора, мы обогнули спуск Джиганте и Санта Лючию, миновали маленький дворец Кьятамоне, одно из мест королевских развлечений, потом спустились на набережную Кьяйа и двинулись вдоль побережья Мерджеллины к развалинам, которые народ, всегда охотно хранящий в памяти великие бедствия и ужасные злодейства, называет дворцом королевы Джованны, хотя на самом деле это руины дворца Анны Карафа, который не достроил ее супруг герцог Медина Чели, отозванный в Испанию после падения великого герцога Оливареса, да так и не завершивший строительство, поэтому дворец остался возведенным лишь наполовину. На пути туда мы миновали довольно красивый дом, тогда еще не имевший номера (дома в Неаполе были пронумерованы только лет пять или шесть спустя для облегчения домашних обысков); так вот, проезжая, королева протянула руку и указала мне на этот дом.