Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки], стр. 48
Вдруг нам стало известно, что сэр Уильям Гамильтон уже неделю как пребывает в Лондоне, в своем особняке на Флит-стрит.
Нас никто не предупредил о его прибытии. Вне всякого сомнения, сэр Уильям использовал это время, чтобы побольше разузнать о нас; в любом случае над нашими головами сгустились грозные тучи.
Узнав эту новость, сэр Чарлз принял внезапное решение.
— Моя дорогая Эмма, — сказал он мне, — ничто, кроме расставания, не способно сделать нас более несчастными. Так вот: наша судьба в ваших руках.
Я поглядела на него с недоумением. Он же продолжал:
— Послушайте, я знаю своего дядю — это археолог, влюбленный во все, что обладает пластической красотой; свою жизнь он проводит среди прекраснейших мраморных изваяний Древней Греции, между тем мне неизвестна статуя, будь то создание самого Праксителя или Лисиппа, которая сравнялась бы с вами в совершенстве. Ступайте к моему дяде, бросьтесь ему в ноги, умоляйте — и наше дело будет выиграно!
Я с удивлением посмотрела на моего будущего супруга, совершенно сбитая с толку подобным предложением.
— Как? — воскликнула я. — Он предубежден против меня, а вы желаете, чтобы именно я испытала на себе его гнев?
— Его раздражение против вас, милая моя Эмма, объясняется только тем, что он не понимает, почему я в вас влюблен, а этого он никогда не поймет, если сам не увидит вас. Но стоит ему хоть раз вас увидеть, испытать на себе неотразимое очарование вашего голоса, увидеть слезы в ваших умоляющих глазах, и он поймет все и простит нас.
Я лишь покачала головой: подобный шаг вызывал во мне глубочайшее отвращение.
— Тогда, — вздохнул он, — нам остается только покориться неизбежному, ибо я уверен, что мне нечего ожидать от визита к дяде: он ждет его, заранее приготовился и, так сказать, вооружился, простив меня, в то время как вас…
Но я прервала его:
— Послушайте, сэр Чарлз, мне неприятно, если в вашем уме, но главное — в вашем сердце могла зародиться мысль, что ради вас, ради того, чтобы отплатить вам за вашу преданность, я неспособна согласиться на любой, пусть самый оскорбительный для меня самой шаг. Дайте мне только срок до завтра, чтобы я смогла приготовиться к такому визиту, и я отправлюсь туда!
— Вы вольны, Эмма, поступать как считаете нужным, — отвечал он. — Но поверьте, время дорого, и потерять даже лишнюю минуту было бы величайшей неосторожностью. Не сегодня-завтра лорд Гамильтон может опередить нас, а для успеха предприятия надо, чтобы первенство здесь осталось за нами. Наденьте самое скромное платье: вы никогда не бываете так хороши, как в минуты естественной простоты. Наденьте его и отправляйтесь на Флит-стрит; все знают, где находится особняк лорда Гамильтона, смело входите, говорите то, что вам подскажет сердце, — и от вашего имени, и от моего, и от имени наших детей… Господь довершит остальное!
В словах сэра Чарлза звучала такая убежденность, что я сама чувствовала, как поддаюсь его доводам. Когда я просила отсрочки на день, я поступала как осужденный на смерть, умоляющий отложить казнь; я старалась оттянуть решающий миг, но, коль скоро решение уже было принято, медлить значило лишь продлевать мучения.
С твердостью, которую способна придать только решимость отчаяния, я направилась в свою комнату, надела самое простое платье, подвязала волосы, которые никогда не пудрила, простенькой лентой, коротенькая накидка и широкополая соломенная шляпка довершили мой туалет. Проделав все это довольно быстро, я снова предстала перед сэром Чарлзом.
При звуке шагов он поднял голову — и у него невольно вырвался восхищенный возглас:
— Ах, вы никогда не были так прекрасны, дорогая Эмма! Воистину, мы спасены!
XXVII
Решившись быть смиренной до конца, я не стала нанимать карету, а отправилась на Флит-стрит пешком через Пелл-Мелл и Стренд.
Сэр Чарлз не ошибался: мне стоило лишь спросить, где дом сэра Уильяма Гамильтона, и мне тотчас его показали.
На пороге особняка я почувствовала, что мои колени слабеют, и прислонилась к стене, стараясь собраться с силами.
Его милость был у себя.
Лакей, встретивший меня у входа, осведомился, кто я, чтобы доложить своему господину о моем приходе. Но я боялась, что при одном этом имени двери передо мной закроются, и потому отвечала так:
— Просто скажите сэру Уильяму, что молодая дама просит принять ее.
Хотя мне шел уже двадцать пятый год, я выглядела такой юной, что лакей, не желая признать меня молодой дамой, возвестил о приходе какой-то девушки. Потом до меня донесся голос сэра Уильма:
— Просите.
Я прижала руку к сердцу, стараясь унять его мучительное биение и чувствуя, что мне не хватает воздуха.
Лакей возвратился, распахнул дверь и пригласил меня войти.
Сэр Уильям сидел за столом, правя корректуру своего труда под названием «Заметки о Везувии».
Я остановилась в дверях, ожидая, когда он поднимет голову.
Заметив меня, он на мгновение замер в неподвижности, глядя мне в лицо, потом поднялся и сделал шаг навстречу:
— Что вам угодно, прелестное дитя? — спросил он.
Голос изменил мне, я смогла только шагнуть к нему и, почти лишаясь чувств, упала на ковер.
Видя мою бледность и то, как меня колотит дрожь, он позвонил, призывая на помощь. Вошел лакей.
— Ей плохо! — закричал сэр Уильям, — Вы же видите, ей совсем плохо! Идите сюда, помогите мне!
Вдвоем они перенесли меня на канапе. При этом моя шляпа упала, и из-под нее хлынула волна волос.
Если бы я подстроила это нарочно из кокетства, и тогда не могло бы получиться лучше: у меня были несравненные волосы.
— Соль! Принесите нюхательную соль! — приказал сэр Уильям.
Лакей принес флакон, и лорд, присев возле меня и прислонив мою голову к своему плечу, поднес его к моему лицу.
Я открыла глаза, которые до последней минуты оставляла закрытыми не столько от слабости, сколько от страха.
— Ах, милорд, вы так добры! — прошептала я и соскользнула к его ногам.
Он смотрел на меня с возрастающим изумлением.
— Должно быть, мисс, вы собираетесь просить меня о чем-то неисполнимом, — сказал он, — если вы настолько сомневаетесь в моем согласии.
Я закрыла лицо руками и разрыдалась.
— О милорд, милорд, — проговорила я, не поднимая головы, — если бы вы только знали, кто перед вами!
— Так кто же вы?
— Та, что ненавистна вам более, чем кто-либо другой в этом мире, милорд.
— Я ни к кому не питаю ненависти, мисс, — возразил сэр Уильям.
— В таком случае я та, кого вы считаете самой презренной.
Он положил руку мне на голову и приподнял ее.
— Эмма Лайонна, — пробормотала я.
— Но это невозможно! — воскликнул он, отшатываясь. — Невозможно!
— Почему же, милорд?
— Немыслимо, чтобы это лицо было лицо падшей женщины!
— Ваш племянник, человек со столь благородным сердцем, никогда не сделал бы своей избранницей падшую женщину.
— Но как быть со всем тем, что я слышал о вас? Правда это или сплошные хитросплетения лжи?
— А что именно говорили вашей милости? Я готова со всей искренностью ответить на любые вопросы. Для того, кто оказался в моем положении, искренность — первейшая из добродетелей.
— Мне говорили, что ваша мать была служанкой на ферме, а вы сами пасли овец…
— Это правда, милорд.
— Потом вы стали прислугой в маленьком провинциальном городке…
— И это правда.
— Еще я слышал, что, приехав в Лондон, вы нашли приют в доме одного славного доктора, мистера Хоардена, который устроил вас на работу в ювелирный магазин, но ваши дурные наклонности вскоре побудили вас отказаться от этой скромной судьбы.
— Это также правда.
— Но дальше, конечно, начинается клевета: мне говорили, будто вы сделались любовницей сэра Джона Пейна, потом сэра Гарри Фезерсона…
Ни слова не говоря, я кивнула, признаваясь в истинности всего, что было им сказано.
— Потом вы продолжали опускаться все ниже: стали сообщницей шарлатана Грехема, любовницей Ромни и, наконец, сошлись с моим племянником, которому, как меня уверяли, вы согласились уступить только с условием, что он женится на вас, притом вынудили подписать брачное обещание и таким образом держите моего племянника теперь в рабстве наперекор его воле.