Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки], стр. 160

— А, — пробормотал Нельсон, хмурясь, — это серьезнее, чем я полагал, милая Эмма.

— Стало быть, вы мне отказываете?

— Я этого не сказал. Надо найти способ все уладить.

— Как это уладить? Это мне представляется затруднительным, ведь вы не сможете повесить его и в то же время не вешать.

— Нет; но я могу заставить его до последней минуты думать, что он будет повешен. А в последнюю минуту явитесь вы и спасете его… Не правда ли, сэр Уильям однажды рассказывал, что именно так выглядит развязка античной трагедии? Появляется бог или богиня, и виновный обретает спасение. Мы сейчас находимся на земле античности, возьмем же пример с нее.

Роль, предназначенная мне Нельсоном в этой комедии, которая продлит страдания несчастного еще на пятнадцать-восемнадцать часов, внушала мне некоторое отвращение. Но Нельсон и слышать не желал ни о каких новых уступках, так что пришлось принять милость в такой форме, в какой он ее предлагал, либо вообще от нее отказаться.

На следующий день все произошло так, как пожелал милорд. Утром матросы и морские стрелки выстроились на палубе, привели осужденного, загремели барабаны, как того требует обычай; уже и веревку подвесили на рее, и петлю со скользящим узлом накинули на шею приговоренного, когда, как было условлено заранее, появилась я и попросила о помиловании, и мне не отказали.

Бедняга, у которого хватило сил для того, чтобы пойти на смерть, лишился их, когда жизнь была ему возвращена: он упал без чувств.

Его привели в сознание, выплеснув ему в лицо бадью морской воды; затем его препроводили обратно в трюм и снова заковали в кандалы на недельный срок; позднее он пришел поблагодарить меня и вновь приступил к своей службе.

— Что ж, — спросила я его, — будешь ты еще пить вино с Везувия?

— Ох, миледи, теперь я ни вина, ни пива в рот не возьму! — отвечал он. — Я дал клятву по гроб жизни ничего не пить, кроме воды.

Потом я узнала, что до 1801 года, когда он был убит во время бомбардирования Копенгагена, Томас Кемпбелл был верен данному слову.

Король между тем творил в Неаполе все то, что ему хотелось делать. Он учредил джунту и сам наблюдал за ее действиями: с 6 июля по 3 августа дня не проходило, чтобы кого-нибудь не повесили.

Затем он объявил Нельсону, что желает вернуться в Палермо. 6 августа корабль Нельсона отплыл, и 8-го мы все уже опять были в столице Сицилии.

Королева при нашей встрече явила мне неизменную свою доброту и отнюдь не ослабевавшую привязанность. Она-то и поведала мне, что за одну неделю получила от кардинала Руффо два прошения об отставке и оба раза ответила решительным отказом, поскольку, — прибавила она, — еще какое-то время этот человек с его влиянием может нам пригодиться!

XCI

Через некоторое время после нашего возвращения в Палермо король обсуждал с сэром Уильямом Гамильтоном вопрос о том, какими именно дарами следует почтить тех, кто играл наиболее деятельную роль в последней военной кампании. О Нельсоне там речи не шло, он уже был награжден как нельзя более щедро, к этому нечего было прибавить.

И вот каждому из капитанов, служивших под его началом, вручили шкатулку и табакерку, украшенную бриллиантами; на табакерке Трубриджа в середине крышки красовался портрет короля, и его величество к тому же преподнес ему великолепный перстень с бриллиантом стоимостью никак не меньше двух тысяч дукатов.

Тем временем приблизился сорок первый день рождения Нельсона, и в этот день, то есть 20 сентября, королева Каролина собственноручно написала ему следующее письмо, подписав его «Шарлотта», как называла себя во всех случаях, не имевших отношения к политике: то было ее имя для узкого круга коронованных родственников:

В этом сентябре, когда Нельсон достиг сорока одного года, другой человек, о котором никто не вспоминал, считая, что он навсегда застрял в Египте, поднял паруса и отплыл во Францию. А в Палермо между тем разворачивались престранные события.

В порту Палермо, кроме английской, стояла и турецкая флотилия. Но, хотя турки и англичане прибыли сюда с одной целью, местные жители отнеслись к офицерам и солдатам этих двух стран весьма различно.

Разумеется, англичане были еретиками, но турки ведь являлись чем-то несравненно худшим: неверными.

Английских офицеров принимали в светском обществе и даже, смею заметить, их без особой холодности принимали и сицилийские дамы; у английских солдат тоже случались приятные знакомства в городе, и, по-видимому, все они были довольны тем, как с ними здесь обходятся.

Зато отвращение сицилийцев, и в особенности сицилиек, к приверженцам Пророка было таково, что последняя нищенка, одетая в рубище и просящая милостыню, не позволила бы турку приблизиться к ней, даже если бы он осыпал ее золотом, даже если бы сделал из нее королеву.

Вследствие этого мусульмане, решившись брать силой то, что им отказывались давать по доброй воле, стали преследовать всех женщин, какие встречались им в уединенных, а порой и людных местах, пытаясь тут же овладеть ими, если при них не случалось провожатых, или затащить их к себе на корабль, если дело происходило в гавани, на набережной или просто невдалеке от морского берега.

Однажды после полудня на Марине, то есть посреди променада, где в это время совершали corso [57]экипажи, двое турок повели себя так, будто они приплыли из Туниса или Алжира и высадились на вражеской земле: они схватили какую-то женщину и, не обращая внимания на ее крики, потащили к лодке, где их ждали товарищи. К счастью, на крики жертвы прибежали несколько матросов. Один из турок остался на берегу, пронзенный кинжалом, другому удалось достигнуть лодки и скрыться.

Дошло до того, что на женщин стали нападать уже не только на улицах и проспектах; даже когда женщина одна или без достаточной охраны находилась в уличной лавке, появление поблизости двоих-троих мусульман было для нее опасно. Отсюда ежедневные кровавые драки, в которых турки хватались за свои пистолеты, а сицилийцы пускали в ход ножи и кинжалы.

Теперь, когда матрос, стрелок или офицер турецкого флота в свою очередь осмеливался забрести в какое-нибудь уединенное место, на следующий день его неизбежно находили мертвым и буквально искромсанным.

Наконец ненависть к этим кровожадным зверям достигла такой степени, что стоило в присутствии сицилийца упомянуть о турке, как сицилиец менялся в лице и, бормоча проклятия, сжимал в руке нож.

Вот, к примеру, какое происшествие наделало тогда много шума при дворе. На наших придворных вечерах для узкого круга приближенных в Фаворите постоянно присутствовали двое очень миловидных и одевавшихся с неизменной изысканностью молодых людей двадцати двух и двадцати четырех лет; одного из них звали князь де Скьярра, другого — кавалер Пальмиери де Миччике. И вот однажды турки, то ли приняв князя за переодетую женщину, то ли пренебрегая такой несущественной подробностью, как пол, вшестером или всемером набросились на юношу и попытались утащить его с собой. К счастью, Миччике вовремя пришел на выручку другу; он был вооружен тростью со шпагой внутри. Вероятно, обоим была бы уготована роль жертв, одному — за его привлекательность, другому — за преданность, если бы пятеро или шестеро человек из простонародья не вмешались, обратив свое оружие против нападающих. В этой схватке двое сицилийцев получили ранения и один турок был убит.