Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки], стр. 150

От кого был подарок? Я даже не брала на себя труд осведомиться об этом. В той волшебной жизни я просто позволяла золотой реке нести меня, не тревожась о том, откуда золото берется и куда уходит. Какое значение могли иметь здесь лишние двести или триста луидоров!

А между тем, как я успела понять с тех пор, каждый из этих золотых был заработан чьим-то тяжким трудом, еще влажен от пота, а может быть, даже крови простых людей.

Как бы то ни было, в одном нет сомнения: герцог де С. отнюдь не без собственной выгоды опустошал ради меня свой ларец с драгоценностями.

LXXXVII

Так прошел январь; вести, приходившие из Неаполя, были безотрадны.

Сначала между князем Пиньятелли, главным наместником, и французами было заключено перемирие, потом, когда лаццарони грубо нарушили его, а главный наместник не принял по данному поводу должных мер, французские войска двинулись на Неаполь и после трехдневной ожесточенной схватки вошли в город.

Тогда главный наместник в свою очередь спасся бегством и явился в Палермо.

Наконец, 22 января было объявлено об учреждении Партенопейской республики; святой Януарий сотворил чудо (правда, поговаривали, что не без некоторой помощи Шампионне), да и Везувий ознаменовал это событие маленьким извержением или, как изволили шутить французские солдаты, «тоже нацепил красный колпак».

У короля Фердинанда была застарелая неприязнь к святому Януарию: тот сначала не соблаговолил явить чудо ради него, а теперь сделал это для французов; впрочем, как утверждают, Шампионне принял весьма основательные меры, чтобы его к этому побудить.

В результате Фердинанд подверг святого Януария опале, сместив его с должности защитника королевства, которую от его имени в течение двух недель выполнял генерал Макк, и лишил его всех доходов, связанных с этим званием.

Но это еще не все.

Якобинцы, имея в провинции многочисленных сторонников, принялись насаждать свои идеи в Абруцци, Терра ди Лаворо и Калабрии.

Если бы вольнодумство проникло в Калабрию, революции оставалось лишь перешагнуть пролив, чтобы овладеть Сицилией. Ведь и на Сицилии тоже насчитывалось изрядное число якобинцев, живших в надежде, что, как только английская эскадра уйдет от этих берегов, в Палермо вслед за Неаполем произойдет революция.

В тот же день, когда в Неаполе была объявлена республика, то есть 22 января 1799 года, король созвал в Палермо большой Государственный совет с целью решить, какими средствами можно отразить натиск стремительно надвигавшейся революции.

Споры продолжались часа два, но присутствующим не удавалось прийти к единому мнению ни по одному из вопросов, когда появился придверник с сообщением, что кардинал Руффо просит позволения войти в Совет и принять участие в обсуждении.

Кардинал явился к королю и ни много ни мало заявил, что готов встать во главе калабрийских контрреволюционеров и с ними двинуться на Неаполь.

Сойдя с корабля на Сицилии, он заперся в келье монастыря Ганча и долго обдумывал свой план; ему не терпелось отплатить за оскорбивший его отказ в назначении на военную должность. Он собирался доказать, что у него больше отваги и предприимчивости, чем у всех этих генералов, бежавших вместе с королем и теперь интриговавших, оспаривая друг у друга честь сопровождать монарха на охоте или служить ему партнерами в реверси.

Подобное предложение стоило того, чтобы его обдумать, хотя в первую минуту оно взбудоражило умы всех присутствующих. Однако Руффо, состоявший в оживленной переписке со всеми членами своего семейства и уже раз пять-шесть отправлявший в Калабрию посланцев, самым убедительным образом доказал, что эта провинция только и ждет его прибытия, чтобы подняться на борьбу, а поэтому король, который сразу же одобрил проект кардинала и, сочтя возможным немедленно привести его в исполнение, обещал его преосвященству, что через три дня ему будут присвоены полномочия главного наместника.

Поскольку Государственный совет был уже собран, Руффо спросил, нельзя ли ему тотчас оформить патент на новую должность, однако король заявил, что хотел бы над ним поработать.

Когда Фердинанд говорил так, все знали, что это на самом деле значит: решение откладывалось до рассмотрения его на другом, малом совете, то есть до обсуждения с королевой, генералом Актоном и сэром Уильямом Гамильтоном.

Король явился гордый и веселый — еще бы, ведь его друг-кардинал, столь презираемый королевой, этот церковник, кого даже не пожелали удостоить поста начальника канцелярии в военном министерстве или военно-морского флота, только что внес предложение, которое было делом наследного принца, хотя последний ни о чем таком и не помышлял.

Он призвал к себе королеву, сэра Уильяма, лорда Нельсона и генерала Актона и сообщил им о предложении Руффо.

Все сошлись на том, что его следует принять, только королева не отвергла, но и не одобрила эту идею, упорно храня молчание.

Было условлено: завтра утром Руффо пригласят во дворец, где в его присутствии и с его участием будет составлен и обсужден во всех пунктах акт о присвоении ему должности главного наместника.

В тот же вечер адмирал Франческо Караччоло явился с настоятельной просьбой о милости быть принятым его величеством.

Фердинанд чувствовал себя виноватым перед Караччоло и потому сознавал, что его присутствие будет для него неприятным, поэтому приказал передать адмиралу, что занят сейчас делом чрезвычайной важности, а если у г-на Караччоло есть к нему какая-либо просьба, пусть он соблаговолит изложить ее письменно.

Караччоло удалился, оставив прошение об освобождении его от должности адмирала неаполитанского флота и о позволении вернуться в Неаполь.

Король, чья обида была усугублена сознанием собственной неправоты, воспользовался случаем отделаться от адмирала и начертал на его прошении следующие слова:

«Si accordi; та sappia il cavaliere Caracciolo che Napoli e in potere del nemico» [52].

Караччоло не обратил внимания на то, в каких выражениях был дан ответ на его просьбу, для него было важно лишь то, что разрешение покинуть Палермо получено; уже на следующее утро, с полным горечи сердцем, он взошел на корабль.

В то самое время, когда он отплывал, во дворце собрался малый совет и Руффо получил из рук короля воззвание, обращенное к жителям Калабрии, а также бумаги, подтверждавшие его титул военного наместника и неограниченные права действовать от имени его величества.

Хотя король вывез из Неаполя не то шестьдесят пять, не то шестьдесят шесть миллионов, кардинала он предупредил, что не сможет дать ему больше трех тысяч дукатов, то есть двенадцати тысяч франков, на все расходы, связанные с реставрацией монархии; это уж пускай он сам, оказавшись в Калабрии, изыщет необходимые средства, прибегнув к добровольным либо принудительным пожертвованиям или каким-нибудь иным способам: он волен выбрать их по своему усмотрению.

Впрочем, прежде чем кардинал покинул Палермо, был, казалось, найден источник денег: князь Лудзи от имени его величества оповестил прелата, что маркиз дон Франческо Такконе, главный казначей Неаполитанского королевства, прибыл в Мессину с полумиллионом дукатов, то есть более чем с двумя миллионами франков, полученными в Неаполе по банковскому билету. И вот, поскольку эта сумма принадлежала государственной казне, король согласился уступить ее кардиналу на нужды его экспедиции. Поспешим прибавить — и это не удивит никого из тех, кто знает, как легко в Неаполе деньги прилипают к рукам любого, кто их коснется, — что ни Руффо, ни король, вообще ни одна живая душа так и не вступила во владение этими двумя миллионами.

Кардинал даром времени не терял. Уже 26 января он отправился в Мессину, откуда после напрасных попыток получить свои пятьсот тысяч дукатов отплыл в Калабрию, где 8 февраля 1799 года высадился у побережья Катоны.

Едва сойдя с корабля, он прежде всего водрузил на балконе загородного дома своего брата, герцога Роккабелла, королевский стяг, где с одной стороны был изображен герб Обеих Сицилий, с другой крест и следующая надпись, полтора тысячелетия назад запечатленная на лабаруме Константина: