Бог располагает!, стр. 133
— Укрепляющее средство?
— Это был яд!
Юлиус пожал плечами.
— Яд? — повторил он. — Да ты, верно, шутишь.
— Я не шучу, — отвечал Самуил. — Заклинаю тебя, уйдем отсюда. Противоядие известно лишь мне одному. Времени у нас в обрез. Я спасу тебя. Но поспешим. Нельзя терять ни секунды.
Юлиус сел.
— Да ты что, не понял? — закричал Самуил. — Говорю тебе: то, что мы выпили, — яд.
— Ба! — беспечно отвечал Юлиус. — Будь это ядом, разве стал бы ты его пить?
— Этот яд начинает действовать не раньше чем через полтора часа. У меня было бы время позаботиться об аресте главарей, а потом пойти и принять противоядие. Я не подвергал себя ни малейшей опасности. Но вот прошло уже больше часа. А нужно еще время, чтобы приготовить противоядие. У нас нет в запасе ни одной лишней минуты. Я тебе клянусь, что это был яд.
— Ну, разумеется.
— Душой Фредерики клянусь.
— Что ж! — спокойно отозвался Юлиус. — Я это знал.
— Ты знал, что это снадобье — яд?
— Черт возьми! Для чего бы иначе было заставлять тебя выпить его?
«Он знал об этом!» — подумал Самуил, и эти несколько слов изменили все его поведение.
Минутное размышление — и перед Юлиусом стоял уже другой человек.
Чтобы Юлиус принял яд, зная, что он пьет, нужна была абсолютная решимость принести в жертву собственную жизнь. Стало быть, нет никакой надежды воздействовать на него ни угрозами, ни мольбами.
У него явно вызрел именно такой план, обдуманный заранее, во время отъезда из Парижа, а может быть, и раньше.
Что ж! Раз больше не оставалось возможности выжить, если от Самуила уже не зависело найти способ не умереть, от него, по крайней мере, зависело не умереть трусом.
Неужели он, Самуил Гельб, окажется менее твердым и отважным, чем этот слабый, нерешительный Юлиус?
Он вдруг швырнул на пол свои пистолеты и улыбнулся.
— Стало быть, — сказал он, — все это было подстроено? Ты меня привез из Парижа, имея в голове этот план? Мы умрем вместе? Ты так и задумал?
— Именно так.
— Клянусь дьяволом! Прими мои комплименты. Идея, достойная меня, я тебе завидую. Так пусть она осуществится! Мне было бы жаль, если бы по моей вине провалился замысел, который так меня восхищает. Как видишь, я выкинул мои пистолеты и больше не пытаюсь спастись. Нет, право же, я, напротив, в восторге от столь оригинального конца.
А знаешь ли, мы тут с тобой разыгрываем финальную сцену из «Фиваиды»: там тоже два пронзивших друг друга брата-врага. Потому что, хоть ты этого и не знал, мы братья. Твой отец не сказал тебе об этом из осторожности: опасался, как бы узы крови не привязали тебя ко мне еще крепче. А я скрыл это от тебя из презрения, желая, чтобы вся моя власть над тобой держалась исключительно на превосходстве моего ума.
Но теперь я могу открыть тебе этот секрет, исполненный ужаса, и провозгласить, как принято выражаться в трагедиях: «Я имею честь быть незаконным сыном твоего отца!»
Облако набежало на чело Юлиуса, но он вспомнил о Фредерике и сказал:
— Все равно. Так надо.
— Тем более так надо! — вскричал Самуил. — В том-то и есть главная пикантность. Убийство здесь возвышается до братоубийства. Этеокл и Полиник! Каин и Авель! Только на сей раз кроткий Авель перерезает глотку свирепому Каину. А я-то тебя так презирал! Прости меня. Ты меня убиваешь, и я возвращаю тебе мое уважение.
Юлиус не отвечал.
— Что это ты такой угрюмый? — продолжал Самуил. — То, что ты совершаешь, смущает твою совесть? Или тебе скучно умирать? Я, видишь ли, только в первый миг пробовал бороться, и то была моя ошибка. Жизнь сама по себе ничего не стоит. Ведь теперь, проживи я еще хоть сто лет, я все равно ни для чего путного не пригодился бы. В глазах Тугендбунда я стал изменником, и меня бы выгнали. Не будучи более принят в Союзе, я бы даже продать его уже не мог. Стало быть, ни на стороне свободы, ни на стороне монархии мне больше делать нечего. С этого часа существование для меня превратилось бы в тяжкое, совершенно бесполезное бремя, и ты, избавляя меня от него, лишь оказываешь мне услугу. Благодарю. Я уже однажды собирался покончить счеты с жизнью в час падения, куда менее ужасного для меня, чем нынешнее. Я взялся за бритву, но произошло чудо, удержавшее мою уже занесенную руку. К счастью, чудеса случаются не каждый день. Сюда уже никто не явится, чтобы нас потревожить, и нам дадут умереть спокойно.
Он посмотрел на лампу.
— В нас жизни осталось еще на час, примерно столько же, сколько масла в этой лампе. Мы с ней угаснем одновременно. Но не беспокойся, этот яд я изготовил собственными руками, ты будешь им доволен. С ним — никаких мучений, агонии, безобразной рвоты. И до последней минуты весь твой разум остается при тебе. Легкий жар в утробе, в мозгу — небольшое возбуждение, а потом вдруг падаешь наземь. И это конец. Представь себе, что гибнешь от удара молнии. Если существует иной мир по ту сторону нашего, ты мне еще спасибо скажешь. Итак, мы не должны заботиться о каких-либо приготовлениях. Наша смерть свершится сама собой. У нас есть час времени. Поговорим?
И он сел, облокотясь на стол и закинув ногу за ногу в самой непринужденной позе, как будто дело происходило в парижской гостиной.
— Ладно, поговорим, — отозвался Юлиус.
— Черт возьми, — начал Самуил, — ты нас обоих уничтожил, с чем я тебя от души поздравляю. Но не будет ли нескромностью с моей стороны осведомиться о причине этого изысканного злодеяния?
— У меня две причины: я мщу за тех, кому ты причинил зло, и оберегаю тех, чьему счастью ты помешал.
— И за кого же ты мстишь?
— За себя и Христиану.
— Христиану?
— Мне все известно. Я знаю, какой гнусный торг ты предложил несчастной матери, просившей тебя вылечить ее дитя. Знаю, что ты, презренный, нашел средство замарать женщину, воспользовавшись для этой цели ее же чистотой, ее материнскую любовь ты превратил в источник вечных угрызений!
— Кто тебе все это наплел?
— Человек, чьего свидетельства ты не посмеешь опровергать. Христиана.
— Так Христиана жива! — закричал Самуил, подскочив от неожиданности.
— Это Олимпия.
— И я ее не узнал! Ах, Юлиус, ты прекрасно поступаешь, убивая меня: я не смог бы жить с сознанием подобной оплошности.
— Да, Христиана жива, и она мне все рассказала. Теперь ты понимаешь: мне было за что мстить. Моя жена истерзана, доведена до отчаяния, до самоубийства, а после того как чудом спаслась, вынуждена таить свой позор, избегать встречи со мной, влачить свою жизнь в слезах и одиночестве; мой дом безотраден и пуст; все мое существование разбито, рухнуло, погибло. Вот за что я караю тебя, вот долг, который ты сейчас мне платишь. Двадцать лет траура и безутешного горя — признайся, что шестьдесят минут, которые ты потратишь на то, чтобы умереть, не могут искупить этого!
— Даже не шестьдесят, — прервал его Самуил. — С прискорбием сообщаю тебе, что пока мы предаемся этой братской беседе, время идет, и для того, чтобы выплатить тебе долг, я располагаю не более чем сорока минутами.
Однако, — снова заговорил он, — ты сказал, что убиваешь меня не только из мести, но и в качестве меры предосторожности. Ты уже объяснил, за кого мстишь, так скажи теперь, кого оберегаешь.
— Кого я оберегаю? Фредерику и Лотарио.
— Лотарио тоже жив! — взревел Самуил, не в силах сдержать столь сильной дрожи, что и кресло под ним содрогнулось.
LXV
ДВЕ СМЕРТИ
Самуил Гельб был сражен. Он не находил иных слов, только все повторял: «Лотарио жив! Лотарио жив!»
— Да, — сказал Юлиус. — И он женится на Фредерике. Вот для чего я умираю вместе с тобой. Чтобы Фредерика могла выйти замуж за Лотарио, мне надо умереть; а тебе надо умереть, чтобы ты не мог отнять ее у него.
— Лотарио жив! — еще раз пробормотал Самуил, не в силах прийти в себя от изумления. — И Фредерика достанется ему! Ах ты черт, значит, все, за что бы я ни попробовал взяться, ушло из моих рук! Я не сумел управиться не только с императором Наполеоном, но и с этим младенцем! Он женится на Фредерике! О, какой же я презренный, немощный неудачник! Как?! Я, Самуил Гельб, пускаю в ход все силы своего разума, расставляю ловушку, на обдумывание которой трачу целый месяц, заманиваю в нее этого доверчивого юного простофилю, и…