Адская Бездна, стр. 69

Это письмо немного приободрило Христиану. Мысль, что Юлиус не один, что рядом с ним есть человек, который его проводит и три дня спустя принесет вести о нем, укрепила ее дух. Ей казалось, что Юлиус не совсем расстался с нею: барон связывает их как посредник.

Она подошла к колыбели Вильгельма, взяла мальчика на руки и залилась слезами.

Но внезапно зловещая мысль мелькнула в ее мозгу. Она вспомнила, как Гретхен среди развалин толковала ей о пророчестве цветов.

— Да, да, — пробормотала она, — Гретхен говорила, что наш союз будет непрочен, мы почти не успеем побыть вместе. И все сбывается по ее словам: мы оба живы, мы любим друг друга и все же расстались. А Гретхен еще прибавила, что эта разлука продлится долгие годы, что мы будем жить вдали друг от друга, будто чужие. О Боже милостивый! Сохрани меня от этих суеверий.

Подумав о Гретхен, она не могла не вспомнить о Самуиле.

— О, — вскричала она в страхе, — что со мной будет? Тот, кто должен был меня защитить, уехал, а тот, кто хочет моей погибели, остался!

Она прижала Вильгельма к груди, словно надеясь, что невинность ребенка поможет уберечь чистоту матери, и бросилась на колени перед распятием, висевшим над колыбелью.

— Боже мой, — воскликнула она, — сжалься над бедной женщиной, любящей и преследуемой ненавистью! Лишь ты один властен возвратить мне моего мужа и сохранить для него его жену.

LIX

ЗВОН КОЛОКОЛЬЧИКА

Вечером того же дня около половины двенадцатого в круглой подземной зале, где некогда Самуил представил Юлиуса вождям Тугендбунда, происходило совещание Трех.

Трое, по-прежнему в масках, сидели у стен залы, озаренной светом подвешенной к потолку лампы.

Перед ними с открытым лицом стоял Самуил.

— Следовательно, — говорил он, — вы не желаете, чтобы я приступил к действию теперь же?

— Нет, — отвечал главный из троих. — Мы не сомневаемся ни в вашей силе, ни в смелости. Основная причина, побуждающая нас медлить, — это нынешняя позиция нашего противника. Положение Наполеона в настоящее время поистине блистательно: ему все удается, его власть в Европе крепка, как никогда. Он уже захватил обширные пространства, теперь же рождение Римского короля сулит ему преемственность власти. Это его час, и очевидно, что сам Господь пока на его стороне.

— А мне, — перебил Самуил, — нравится сражаться с врагами именно тогда, когда они в полной силе.

— Мы это знаем, — сказал предводитель, — и то, что безоблачное небо сулит грозу, нам также известно. Но подумайте о последствиях, к которым сейчас могло бы привести покушение на него. Действие ничто, когда за ним не стоит идея; подвиг бесполезен, а стало быть, вреден, если общественная совесть его не одобряет. Итак, нанести Наполеону удар теперь, когда вокруг безмятежный мир, когда он сам ни на кого не нападает и никому не грозит, — разве бы это не значило привлечь общественное мнение на его сторону? Разве мы не стали бы тогда зачинщиками кровопролития, хотя, напротив, желаем быть защитниками свободы человеческой и мстителями за ее попрание? Таким образом, если покушение окажется неудачным, мы лишь усилим его власть, а если оно удастся, мы укрепим его династию. Вы сами видите, наше время еще не настало.

— Что ж, подождем, — пожал плечами Самуил. — Но если вас смущает только нынешний мир, ожидание будет недолгим, я вам это предсказываю. Наполеон не может оставаться в покое, ибо для него это значило бы изменить своим принципам: сохраняя мир, он отрицает самого себя. Наполеон — это либо война, либо ничто. Те, кто упрекает его в ненасытной жадности к завоеваниям все новых земель, не смыслят в его предназначении ровным счетом ничего. Ведь Наполеон — это сама революция с оружием в руках. Ему необходимо идти от одного народа к другому, окропляя французской кровью нивы и души. Эта кровь подобна росе — повсюду, где она пролилась, поднимаются всходы бунта и вскипают низменные страсти черни. Ему ли оставаться в золоченом кресле, подобно ленивым королям! Не для того он пришел на эту землю. Он еще не обошел вокруг света, так что не стоит верить, будто он угомонился. А стало быть, настанет день, и я вас уверяю, что этот день близок, когда Наполеон объявит новую войну, неважно, какой стране — Пруссии, например, или России. Тогда Тугендбунд позволит мне действовать?

— Возможно. Но вы не забыли Фридриха Штапса?

— Мне помнится, что он погиб и пока не отмщен.

— Прежде чем позволить вам действовать, — продолжал предводитель, — нам необходимо знать, что именно вы намерены предпринять.

— Я буду действовать без вашей помощи и ничем вас не скомпрометирую. Этого вам довольно?

— Нет, — возразил предводитель. — Наш Союз имеет право знать все. Вы не можете отделиться, ибо действия всех его членов должны быть согласованы.

— Что ж, — сказал Самуил. — Тогда слушайте.

Трое обратились в слух, и Самуил приготовился говорить.

Но вдруг послышался металлический звон.

Самуил вздрогнул.

Звук повторился.

«Что это может означать? — терялся в догадках Самуил. — Барон и Юлиус уехали в Остенде. Христиана осталась одна. Или этот отъезд только уловка? Мне снова расставляют сети?»

— Что же вы, говорите! — напомнил ему предводитель.

Но Самуил больше не думал ни о совете Трех, ни об императоре, ни о чем на свете. Он думал о Христиане.

— Разве вы не слышали? — спросил он.

— Да, что-то вроде звона колокольчика. А что это было?

— Это был знак, что наш разговор придется немного отложить, — без смущения отвечал Самуил. — Прошу прощения, но меня зовут, так что мне придется вас покинуть.

При всем своем самообладании он не мог скрыть сильнейшего волнения.

— Кто же это вас зовет? — спросил предводитель.

— Она, — отвечал он, забыв, с кем говорит. Впрочем, он тотчас взял себя в руки и пояснил: — Одна маленькая пастушка. Она предупреждает меня, что в округе появились подозрительные люди. Вам надо скрыться, и поскорее.

— Вы обещаете ничего не предпринимать до тех пор, пока мы не встретимся снова? — настаивал предводитель.

— Будьте покойны, — заверил его Самуил.

И он открыл перед ними дверь.

В ту самую минуту, когда он закрывал ее за ними, звонок задребезжал с удвоенной силой, и теперь он походил на крик о помощи.

«Если бы это была ловушка, — сказал себе Самуил, — она бы не звала меня так настойчиво. Что же могло заставить ее требовать моего прихода в отсутствие мужа и барона? Итак, посмотрим, чего она от меня хочет. Ну же, Самуил, будь достоин самого себя! Спокойствие и хладнокровие! Не вздумай по-дурацки расчувствоваться, будто школяр, который впервые влюбился!»

И он стал стремительно подниматься по лестнице, ведущей в салон-будуар.

LX

СУДЬБА ЗАОДНО С САМУИЛОМ

Первый день разлуки был для Христианы безысходно мрачным. Она скрылась от всех в единственном месте, где радость еще была для нее возможна: подле Вильгельма. Она не отходила от него ни на шаг, укачивала его, пела ему, целовала золотистые кудри ребенка, разговаривала с ним, как если бы он мог что-то понять:

— У меня больше нет никого, кроме тебя, мой Вильгельм. О, постарайся наполнить всю мою жизнь, всю душу, умоляю тебя! Возьми мой разум в свои маленькие ручки и держи его, не отпускай. Знаешь ли, твой отец меня покинул. Утешь меня, мой малыш. Давай улыбнемся друг другу. Только ты первый, а потом и я попробую тебе улыбнуться.

И дитя улыбалось, а мать плакала.

Никогда еще Вильгельм не был таким хорошеньким, розовым и свежим. Раз восемь или девять он совершал свою обычную трапезу, прильнув к белоснежному боку своей четвероногой кормилицы. Пришла ночь, Христиана уложила его, и он уснул в своей колыбели, а она задвинула короткие розовые занавески, чтобы свет лампы не касался век малыша, сама же зашла в библиотеку, взяла книгу и принялась читать.

Но мысли ее витали далеко, далеко от того, о чем повествовалось на страницах книги: они неслись вдогонку за лошадьми, галопом уносившими ее мужа по дороге в Остенде.