Тривселенная, стр. 114

Ормузд действительно смотрел в тот момент на Огиста, но вовсе не взглядом, спрятанным в душу дерева. Ормузд стоял в тот момент на поле Иалу во Второй Вселенной и видел в прозрачной поверхности отражение человека, рыдавшего у распростертого на земле тела. Ормузд не помнил уже, что этот человек его приемный отец, а тело, над которым он рыдал, — его, Ормузда, тело. Видение исчезло почти мгновенно, и мальчишка забыл о нем, как забывают сон, случившийся перед рассветом и растворившийся в темноте бессознательного.

На берегу поля Сардоны его ждал Учитель, внимательно посмотревший в глаза пришедшему и сделавший свой вполне разумный вывод:

— Ты будешь моим учеником, а потом станешь Учителем сам и когда-нибудь научишь пришельца, которому будет суждено спасти мир.

— Да, — сказал мальчишка, не удивившись.

— Как твое имя? — спросил Учитель.

— Ормузд, — сказал мальчик, помедлив. Почему-то ему показалось, что имя — единственная нить, все еще связывавшая его с иной, недоступной уже жизнью. Мысль эта стала пылью на ладони, и мальчик стряхнул ее в топкую грязь поля Сардоны…

Со временем Миньян терял себя. Сначала ушла из материального мира та его часть, что называла себя Ормуздом. Потом ушел Антарм, так и не узнавший, кем был в Первой Вселенной. Лишенный двух своих ипостасей Миньян деградировал — инстинкт его спал, а Тривселенная тем быстрее приближалась к своему концу.

Глава двадцатая

— Странно, — сказал Миньян голосом Ормузда, — что судьба трех Вселенных зависит от такой мелочи, как решение и поступки одной личности, и от такой случайности, как появление этой личности в материальном мире.

— Нет ни случайностей, ни мелочей, — отозвался Минозис. — Посмотри на существо, которое я создал из твоей мысли, увидев ее обнаженной. Это была замечательная мысль, и я не удержался от ее воплощения. Ты называешь его…

— Голем, — сказал Миньян голосом Абрама Подольского. — Нечто подобное соорудил из речной глины пражский искусник Бен-Бецалель и вдохнул в монстра жизнь, написав на лбу слово «эмет» — «истина».

— Да, — кивнул Минозис. — И от чего же зависит жизнь Голема? От такой мелочи — надписи на лбу. Даже не от целой надписи — от одной буквы! Я стираю ее…

Минозис так и поступил: легко, даже не прикасаясь к замершему исполину, стер у того со лба горевшую алым букву «алеф». Глаза Голема вспыхнули ненавистью ко всему живому, он поднял глиняные руки со сжатыми кулаками, да так и застыл, не успев в смертельном желании сделать ни шага.

— Одна буква, и вся жизнь, — философски заметил Ученый.

— Буква, — сказал Миньян голосом раввина Чухновского, — определяет суть. Буква есть истина, а ее воплощение в мире — лишь отражение сути, которую таким образом можно осязать, видеть и в конечном счете уничтожить.

— Да, — согласился Минозис. — И Бен-Бецалель предусмотрел единственную букву, создавая своего монстра. Такая мелочь…

— Я понял твою мысль, — прервал Ученого Миньян голосом Аримана. — Тот, кто создавал Тривселенную, знал о том, что эволюция миров может завершиться неожиданно и трагически, и, чтобы оставить шанс для спасения, создал еще и меня, наделив способностью… какой?

— Ты хочешь, чтобы я дал ответ? — удивился Минозис. — Я знаю лишь, что ты есть, что ты пришел, и что теперь у Тривселенной появился шанс. В чем этот шанс заключается, можешь знать только ты.

— Я знаю, — сказал Миньян голосом Даэны, неожиданно звонким и разбившим гулкую тишину помещения на множество осколков, посыпавшихся с потолка белыми хлопьями, таявшими, едва они достигали пола или плеч, или протянутых вперед ладоней.

— Приятно было поговорить, — сказал Миньян голосом Антарма, сделавшего шаг из круга и направившего в сторону Ученого указательный палец. Минозис спрыгнул с края стола и отступил к стене — молния, вырвавшаяся из кончика пальца Антарма, разодрала пополам пространство комнаты, белый мир оказался сверху, черный остался снизу, а разряд электричества, подобно оранжевой скатерти, накрыл мрачную глыбу, но сразу рассеялся, не найдя цели, ради поражения которой возник из духовной составляющей энергии.

— Мне тоже был приятен наш разговор, — сказал Минозис, и теперь в его голосе звучало напряжение. — Тебе не было места в этой Вселенной, нет и сейчас. Сейчас — более, чем раньше. И если ты еще не понял истинной причины…

— Я понял истинную причину, — сказал Миньян голосом раввина Чухновского. — Я знаю ее. Но решение я буду принимать сам.

— Конечно, — сказал Минозис, воздвигнув между собой и Миньяном стену прозрачного пламени, не более материальную, чем мысли о спасении души, посетившие грешника после исповеди у священника. — Учти только, что каждый миг твоего промедления чреват для моей Вселенной неисчислимыми бедствиями. Энергия памяти — самая агрессивная энергия, поскольку истощает мир не только в настоящем, но и в прошлом, причем в самом отдаленном, ведь возраст твой таков, что ты вспоминаешь то, что наши физики могли описать лишь в умозрительных уравнениях. Пока мы разговаривали — всего-то полчаса прошло, не больше — погибли два десятка галактик и сотни миллионов человек прекратили существование, не имея никакой возможности возродиться — разве что в виде пустых оболочек в описанной тобой Третьей Вселенной.

— Решение я приму сам, — повторил Миньян голосом Влада.

Он направился к единственной в комнате двери, но на пути стоял Голем с надписью «смерть» на лбу. Миньян попытался обойти глиняного монстра с двух сторон сразу, но распростертые руки Голема не позволили ему этого сделать.

— Ты надеешься задержать меня? — спросил Миньян голосом Аримана.

— Напротив, — сказал Минозис, — я надеюсь, что ты уйдешь. Навсегда.

Ариман протянул к монстру правую руку, и на лбу исполина появился отпечаток ладони — багровое, мгновенно почерневшее пятно. Посыпалась обожженная глина, Голем замер, обе его руки отделились от туловища и рухнули на пол. Прерывисто вздохнул Минозис, но взгляды Миньяна были прикованы к тому, что происходило с творением Бен-Бецалеля — Голем начал рассыпаться, материальная его оболочка на глазах превращалась в духовную суть, глина становилась пылью, пыль — мыслью, воспоминанием, энергия памяти высвобождалась слишком быстро, чтобы можно было даже десятью настороженными умамами воспринять единую картину, и лишь обрывки событий, некогда происходивших с Големом, стали впечатлениями, — так застревают в твердых телах быстрые частицы, нейтрино или мюоны, но большая часть проходит насквозь и исчезает в пространстве, чтобы на расстоянии многих парсеков встретить массивное тело далекой планеты и умереть в нем без пользы, без боли, но и без отчаяния.

Лишь одна сцена оказалась захвачена целиком, будто квант света, ударившийся о глазное дно и ставший сигналом, пробудившем в мозгу странную, но абсолютно реальную картину.

Это была узкая комната с высоким сводчатым потолком, похожая на кабинет Минозиса. Свет проходил сквозь разноцветные витражи, расположенные слишком высоко, чтобы можно было разглядеть систему в хаотическом расположении множества стекол. Лучи солнца разбивались, проходя сквозь преграду, на тысячи цветных осколков, и падали на пол, создавая странную дорожку, которую можно бы принять за выцветший ковер, если бы не проступавшие сквозь эту неосязаемую материю изображения грязных, давно не мытых, каменных плиток.

— Я слепил тебя не для того, чтобы ты молчал, — сказал старческий надтреснутый голос, и Миньян увидел, как из-за скрытого в тени и потому почти незаметного на фоне стены письменного стола поднялась тщедушная фигура. — Я задал тебе вопрос, и ты ответишь на него, потому что ты сейчас в моей власти. Ты — подобие Княза Тьмы, ты — его физическая оболочка. Он, твоя истинная суть, не может не понимать, что, уничтожив тебя, — а я это сделаю, не сомневайся, — я уничтожу и его природу. Он не сможет больше…

Старик закашлялся, схватился обеими руками за грудь, Миньяну показалось, что он сейчас упадет лицом на стол и умрет, а с ним погибнет и весь этот мир, существовавший, похоже, только в его памяти. Откашлявшись и оставив на подбородке едва заметную струйку крови, старик продолжил: