Черный треугольник. Дилогия, стр. 27

Пользуясь терминологией Карташова, Щукина можно было назвать «кристально честным сумасшедшим», всегда пытавшимся примирить веру с разумом, сердцем, социальной справедливостью и порядочностью.

Любой из преподавателей семинарии, даже учитель русской словесности либерал Сорин, наткнувшись в бурсацкой спальне на пачки аккуратно сложенных в тумбочке листовок, призывающих к свержению самодержавия, тут же, не задумываясь, донес бы об этом ректору. А Щукин не донес. Он не был убежден, что донос согласуется с нравственностью. Он готов был сообщить о случившемся богу, но не ректору и не старшему надзирателю. А затем, много позднее, в Петрограде, когда я, скрываясь от полиции, менял одну за другой конспиративные квартиры, почти ощущая на своей шее пеньковый галстук, Щукин, к тому времени уже архимандрит Димитрий, предложил мне убежище в Валаамском Преображенском монастыре, где в свободное от своих многочисленных обязанностей время развлекал меня беседами и пытался вызвать на дискуссию. Спасая государственного преступника, архимандрит многим рисковал. Но он, не задумываясь, пошел на этот риск. И точно так же не задумываясь, он одним из первых среди иерархов русской церкви открыто выступил против большевиков после того, как мы вынуждены были во время ноябрьских боев подвергнуть бомбардировке Кремль, где засели юнкера. Нельзя сказать, чтобы Кремль тогда сильно пострадал. Артиллерийский обстрел носил скорей психологический характер. Но все же снарядами были повреждены Никольская башня, Беклемишевская, Троицкая, портал Чудова монастыря, Успенский и Архангельский соборы. Осколок угодил и в часы Спасской башни, которые остановились и уж больше не исполняли: «Коль славен наш господь в Сионе». Был пробит также купол придела «вход в Иерусалим» в храме Василия Блаженного.

Этот обстрел стал поводом для антибольшевистской кампании, которую подняла церковь. Сразу же было опубликовано воззвание под красноречивым заголовком «Вопль из священного Кремля», а Поместный собор с поразительной быстротой избрал комиссию для составления акта о «поругании Московских святынь» и поручил епископу Нестору написать брошюру «Расстрел Московского Кремля», которая вскоре и была выпущена в свет. Во всем этом Димитрий принимал самое деятельное и, безусловно, в отличие от многих других, самое искреннее участие. Большевики стали личными врагами его бога, а следовательно, и его самого. И когда я от президиума Московского Совета, который поручил мне принять участие в составлении сметы по ремонту, вместе с помощником коменданта осматривал поврежденные здания, Димитрия, сопровождавший нас, «не узнал» меня.

Таким образом, в результате бомбардировки Кремля пострадали не только здания, но и наши отношения, и без того хрупкие и неопределенные.

За окном комнаты надвигались ранние зимние сумерки. Я включил свет.

Да, трудненько давалась Димитрию и его богу попытка примирить непримиримое. Они никак не могли понять, что насилие – повивальная бабка истории, что путь ко всеобщему благу чаще всего приходилось прокладывать топорами, вилами, пулеметами и артиллерией, а не терпением и любовью.

– А вы меня, батенька, совершенно не слушаете, – укоризненно сказал Карташов. – Выходит, я зря витийствую, а?

– Почему же зря? Под ваши рассуждения хорошо думается.

– Аккомпанемент?

– Вроде.

Карташов ласково погладил себя по животу, усмехнулся:

– А вы ведь тоже из кухаркиных-то, а?

– Попович.

– Ну это, почитай, одно и то же, хотя духовенство и относят к привилегированному сословию. Один мой коллега по университету весьма недоумевал: как так? Попы, пономари да дьячки при Стеньке Разине да при Емельке Пугачеве отрядами бунтовщиков командовали, а архимандрит Петровского монастыря Александр, тот даже сам ворота Саранска перед Емелькой открыл. А удивляться-то и нечему. Коли не ошибаюсь, русское православное духовенство чуть ли не до девятнадцатого века не только что в солдатики забривали, но и кнутом били, березовыми прутьями охаживали. Откуда уж тут верноподданничеству браться? Березовая каша – не пшенная и не гречневая, ее не каждый с любовью приемлет…

Я встал:

– Весьма благодарен вам за консультацию и поучительную беседу.

– Эк вы не по-русски выражаетесь, – ухмыльнулся он в тоже встал. – По-русски куда как проще: «Поразглагольствовал малость – ну и пошел вон!» – Он сунул мне свою пухлую, словно бескостную руку. – Одна лишь просьба: ежели отыщете бармы и «Батуринский грааль» – оповестите. Прибегу. Жажду взглянуть хоть одним глазом.

– Если найдем, с удовольствием, – пообещал я. – Но думаю, что мы встретимся с вами и раньше. Ведь вы хорошо знаете ценности патриаршей ризницы и до тонкости разбираетесь в драгоценных камнях.

– Как и все кухаркины дети, господин Косачевский, – сказал он. – Как и все кухаркины дети.

Облик архимандрита мало чем напоминал о монашеском смирении. Гордо посаженная голова, развернутые, правда, не широкие, но и не узкие плечи, изящество линий которых подчеркивал спускающийся с шеи и крестовидно перепоясывающий грудь параман – двойная перевязь, символизирующая крест, который берет на себя монах, чтобы следовать в своей жизни за Христом. Узорчатый серебряный наперсный крест. В петлице воротника щегольской шелковой рясы – другой, маленький, свидетельствующий о том, что ризничий защитил диссертацию и является магистром богословских наук.

Он вошел в кабинет своей обычной энергичной и легкой походкой. Раздув тонкие ноздри и брезгливо морща лоб в черной рамке клобука, втянул в себя застоявшийся прокуренный воздух комнаты. Сейчас должна была последовать привычная фраза: «Вы слишком много курите, Леонид». Именно с этой неизменной фразы начинались наши ночные разговоры, когда, мучимый бессонницей и головной болью, настоятель Валаамского монастыря приезжал на Святой остров, где мне была отведена комната в одной из покосившихся хибарок скита.

Бессонница и головные боли мучили Димитрия периодически уже лет пятнадцать. Но он не обращался к врачам и не принимал лекарств, считая это чем-то вроде мудрого напоминания о бренности всего земного. В такие дни и недели его бледное лицо становилось совсем белым, словно вырезанным из бумаги, а синие глаза темнели. Говорил он медленно и тише обычного, будто опасаясь вспугнуть благодатную боль, которая сверлила его голову, время от времени подергивая болезненной судорогой сжатые губы.

«Вы слишком много курите, Леонид…» Привычные слова на этот раз сказаны не были: Димитрий старательно подчеркивал официальный характер встречи. Мы представляли два враждебных лагеря: я – «узурпаторов и безбожников большевиков, захвативших с помощью вооруженного насилия власть и возвестивших об этом расстрелом Кремля», а он – «невесту Христову – православную церковь». И все же в глазах у него не было той враждебности, которую я заметил в Кремле, когда осматривал разграбленную ризницу.

Перехватив страдальческий взгляд Димитрия, я встал на стул и открыл форточку. В комнату ворвался свежий морозный воздух.

– Надеюсь, вы не простудитесь?

– Нет, не простужусь.

– Что ж, я к вашим услугам, Александр Викентьевич, слушаю вас.

Перебирая длинными пальцами граненые янтарные четки и смотря сквозь меня, Димитрий медленно, будто каждое слово давалось ему с трудом, сказал:

– Я уже излагал господину Дубовицкому цель своего визита. Насколько я понимаю, вы с ней тоже знакомы. Поместный собор и его святейшество патриарх Тихон испытывают вполне понятное беспокойство о судьбе похищенного из патриаршей ризницы церковного имущества. Между тем, к нашему глубочайшему прискорбию, нынешние властители не считают нужным сообщать собору о ходе дознания, что вызывает естественное недоумение не только у духовенства, но и у всего русского православного народа. Было бы весьма печально, если бы в России и за ее пределами создалось впечатление, что Совет Народных Комиссаров по каким-то своим соображениям, о которых мы можем только догадываться, не заинтересован в розыске и возвращении сокровищ русской православной церкви.