Тайная история Леонардо да Винчи, стр. 128

— Твой сын спас мне жизнь, — сказал посол. Венецианец был смуглым красивым мужчиной. — Великий Турок бежал, бросив нас пешими, оставив на произвол мамлюкам, которые убивали без пощады всех, кто встречался им на пути.

— Никколо уговорил одного из офицеров доставить их к самому калифу, — прибавил Америго. — Куан перехватил их и привел ко мне. А я доставил сюда — обоих, потому что Никколо не хотел оставить своего друга.

— Мы хотели воззвать к великодушию калифа, — сказал Никколо. — Быть может, он даровал бы нам жизнь, а быть может, и нет. Быть может, он подверг бы пыткам мессера Джована, а быть может, и нет. Но когда мы встретились с Америго, я уже не мог оставить мессера Джована, а Куан оказался весьма великодушен.

Леонардо мог лишь стоять и слушать, потрясенный тем, что отыскал наконец того, к кому так долго стремился, — и повстречал незнакомца. И словно сама земля оказалась лишь продолжением тела Леонардо, почва под ногами слабо, но отвратительно содрогалась и слышался отдаленный рокот.

И вот они подымались вверх, из темноты к рассвету — Леонардо, Сандро, Никколо со своим венецианским другом и Миткаль; они стояли в плетеной корзине, держась на расстоянии друг от друга, чтобы сохранять равновесие корзины. Леонардо подбрасывал топлива в жаровню, и шар подымался все выше в неподвижном влажном воздухе, в сером предутреннем свете — над утесами, над замком; и Леонардо смотрел на поле битвы, на горы трупов, на все еще дымившиеся укрепления… и на Никколо, который был вежлив, отстранен и пуст. О да, Никколо многому научился от владык и послов, но более всего — от Леонардо; и в ужаснувшем его озарении Леонардо представил, что он и Никколо теперь одно, что они могут говорить друг с другом, но не общаться. Да, он многому научил Никколо, научил… и потерял его. Мальчик стал мужчиной, а мужчина был мертв.

Мертв, как те, что остались внизу.

Леонардо нашарил записную книжку, привычно висевшую у него на бедре. Ему бы швырнуть ее за борт корзины, в пустоту, в сумятицу гор… но он лишь крепче сжал книжку, потому что еще не готов был расстаться с ней.

Даже если оставшееся внизу побоище — исключительно его вина.

Нет, не Миткаль был ангелом смерти, а он сам, ибо разве не умерли все, кто окружал его? Разве не сотворил он горы трупов своими пушками и снарядами, мортирами и косами так же верно, как пером?

И не он ли сотворил Никколо, который смотрел на мир изучающе, без детской страстности?

Миткаль сжал его руку, как когда-то Никколо, — Миткаль, который понимал смерть, и убийство, и пустоту.

Смерть тянулась к смерти, к Леонардо, который смотрел внутрь себя, внутрь своей памяти, на великий собор, что парил перед ним невесомо и прозрачно, словно гаснущие созвездия. И Леонардо вспомнил… вспомнил, что святой Августин называл три вида времени: настоящее прошлого, настоящее настоящего и настоящее будущего — все это были комнаты и галереи, лабиринт часовен и апсид, средоточие памяти.

И, как бывало множество раз прежде, Леонардо вошел в собор.

Вновь стоял он перед трехглавым демиургом, бронзовой статуей с лицами его отца, Тосканелли и Джиневры; но голова Джиневры отвернулась от него, дабы не обременять слишком тяжкой печалью. Ее глаза с тяжелыми веками были закрыты, как в смерти; но головы отца и Тосканелли смотрели на Леонардо, и Тосканелли приветственно улыбнулся ему. Затем демиург отступил и жестом указал Леонардо на далекие, погруженные во мрак чертоги, галереи и коридоры будущего — сейчас их озаряло свечение, точно проникавшее сквозь цветное стекло. Тосканелли кивнул, давая ему дозволение удалиться, и Леонардо, не останавливаясь, прошел через залитые ярким светом комнаты своего недавнего прошлого, чертоги калифов и правителей, любви и страха, предсмертной муки тысяч убиенных; и на сей раз он не замедлил шага во Флоренции, где в его памяти нетронутой существовала Джиневра. Он последовал ее примеру и отвел глаза, иначе заглянул бы в спальню, где она была убита, и остался бы там, — Тосканелли предостерегал его об опасностях прошлого. Он миновал убийства и заговоры, картины, фрески и размышления, изобретения и вспышки восторга; и ощутил боль потери и одиночества, когда проходил мимо Симонетты, которая вновь приняла его за ангела: она смотрела сквозь его лицо в совершенную розу небес.

Он прошел нефами, разделенными на сводчатые квадраты… прошел через бронзовые двери, что вели к купели Винчи, и увидел свою мать Катерину и приемного отца Ачаттабригу. Ощутил прикосновение огрубевших трудовых рук Ачаттабриги, вдохнул запахи чеснока и похлебки, пропитавшие одежду его матери, увидел, осязал, обонял гроты и леса, что открывал ребенком. Но сейчас он быстро прошел темнеющими квадратами, коридорами, часовнями и хорами и вошел в витражное сияние того, что святой Августин называл настоящим будущего. Здесь в мягком рассеянном свете созерцания он заглянул в комнату с белеными стенами, испещренными копотью; тусклый свет сочился сквозь высокие узкие окна, дробясь в концентрических розетках, как в плохо шлифованных призмах. Книги, бумаги и свитки были сложены вдоль стен и на длинных полках, рассыпаны по столам и полу вперемешку с картами и чертежами, инструментами и линзами.

Старик сидел перед небольшим огнем, бросая в его рыжеватые сполохи страницы самого ценного из своих рукописных кодексов. Пламя шипело, когда из свежего зеленого дерева рождались капли и, пощелкивая, умирали от жара; а страницы свертывались, как цветы на закате, и темнели, охваченные огнем.

И когда Леонардо отвел взгляд от тени, которой однажды станет он сам, тьма начала заполнять пустые комнаты, коридоры и галереи его собора памяти.

И покуда калифово знамение поднималось к облакам, окрашенным рассветными бликами, и чудесным образом плыло к западу, покуда отдаленные землетрясения сотрясали отдаленные города, Леонардо понял, что все это — все, что произошло в этих чужих краях, — должно быть перемещено в область снов и кошмаров. Он рад был замкнуть эти двери в мир, так, словно эти приключения никогда не приключались. Хотя он все еще крепко сжимал свою книжку, он знал, что однажды она будет предана пламени. Но сейчас он радовался, ибо узрел величайшее свое творение, созданное из любви, наслаждения и муки, из вины и одиночества, гения и тьмы.

Он узрел свой собор памяти.

Он узрел три времени.

Он мог замкнуть двери в мир.

Послесловие автора

Биография Леонардо да Винчи существует как легенда, миф, головоломка, и различные историки и исторические школы утверждают, что разгадали ту или иную ее часть. Тем не менее до сих пор не создано связного портрета этой личности. История, а в особенности история великих людей, есть разновидность коллективного мифотворчества, экстраполяции известного в повествовательное. Я поместил свой рассказ в зазорах исторических фактов, дабы исследовать характер Леонардо и нравственные стороны его блестящих идей и изобретений.

Я отталкивался от научных идей и изобретений самого Леонардо, создавая вымышленную мечту, в которой он наконец достиг своей цели — овладел тайной полета. Мы знаем, что Леонардо изобрел вполне дееспособные подводные лодки, пулеметы, гранаты, парашюты и даже танки. (О многих этих изобретениях подробно рассказывается в его знаменитом письме к Лодовико Сфорце, правителю Милана.) Мы знаем также, что с детства Леонардо был увлечен идеей полета, что подтверждается его сном о Великой Птице. Леонардо обладал острой наблюдательностью, и он изучал птиц около двадцати пяти лет своей жизни (нам известны его заметки в «Кодексе Б», начатом в 1488 году, и его же рукопись «О полете птиц», написанная около 1505 года). Рассказывали, что Леонардо частенько покупал у уличных торговцев птиц в клетках и выпускал их на свободу. На деле он поступал так, чтобы изучать их. Леонардо писал, что «гений человека способен сотворять различные изобретения, с помощью тех или иных инструментов добиваясь одной и той же цели; но никогда не найти ему более прекрасного, более экономного или более прямого пути, нежели тот, которым пошла сама природа, ибо в ее изобретениях нет ничего недостающего и ничего чрезмерного». Именно следуя этим рассуждениям, а также некоторым ошибочным наблюдениям, он нетерпимо относился к тому, чтобы искать иной способ полета, в частности с неподвижными крыльями. Он в буквальном смысле этого слова хотел летать как птица и до последних лет своей жизни был увлечен идеей орнитоптеров (хотя и в самом деле создал чертежи машины, которая является предшественницей геликоптера). Однако он действительно сделал ряд набросков, которые можно найти в «Атлантическом кодексе» и которые специалисты признают первой европейской концепцией планирующего полета.