Лекарь. Ученик Авиценны, стр. 85

— Засунь в каркан голову и правую руку, — скомандовал он.

От испуга Роб инстинктивно шарахнулся назад, но стражники были по-своему правы, истолковав это как неповиновение.

Его били, пока не упал, а потом стали пинать ногами, как прежде воины. Роб ничего не мог поделать, он только свернулся в клубок, защищая пах, и закрыл руками голову.

Покончив с укрощением строптивого узника, они стали толкать и тащить его, как мешок, и в конце концов продели шею и правую руку Роба в каркан. Затем с грохотом опустили верхнюю половинку колодок и замкнули шпилькой. После этого они оставили узника, почти лишившегося чувств, беспомощного и потерявшего надежду, жариться на солнцепеке.

38

Калаат

Право, странно были устроены эти колодки: деревянные прямоугольник и два квадрата соединены между собою в треугольник, середина которого удерживала голову Роба таким образом, что его скорчившееся тело едва не висело. Правая рука, которой обычно едят, была помещена в конец более длинного сегмента, а деревянный наручник удерживал его запястье — находясь в каркане, наказанный лишался еды. Левая рука, которой можно вытирать пот и слезы, оставалась свободной — калантар был человеком просвещенным.

Временами Роб лриходил в чувство и смотрел на длинный двойной ряд колодок, в каждой паре которых кто-нибудь отбывал наказание. В поле зрения, на другом конце двора, находилась большая деревянная колода.

Один раз ему пригрезились люди и демоны в черных одеяниях. Некий человек подошел к колоде и положил на нее правую руку. Один из демонов взмахнул мечом — длиннее и тяжелее английского — и отсек руку у запястья. В это время вторая фигура в черном возносила молитву.

Это видение снова и снова посещало его на полуденной жаре. Потом произошло нечто новое. Человек встал на колени и откинул голову так, что шея легла на колоду, а взор устремился в небо. Роб испугался, что беднягу обезглавят, но тому лишь отрезали язык.

Когда Роб пришел в себя снова, то не увидел ни людей, ни демонов, но и сама колода, и земля вокруг нее были покрыты пятнами свежей крови, каких во сне не бывает.

Больно было дышать. Его избили, как никогда в жизни, и он не был уверен, что все кости остались целы. Роб повис на каркане и слабо заплакал, стараясь делать это бесшумно и надеясь, что никто не заметит.

Наконец, он попытался облегчить свои страдания разговором с соседями, которых едва мог видеть, слегка повернув голову. Как он убедился, это требовало такого усилия, какого не станешь делать часто — кожа на шее больно терлась о крепко державшее его дерево колодок. Слева находился мужчина, избитый до потери сознания; он не шевелился. Юноша справа с интересом рассматривал Роба, но он был то ли немым, то ли невероятно тупым, то ли не понимал ломаный фарси Роба. Прошло несколько часов, и стражник заметил, что человек, прикованный слева от Роба, уже умер. Его унесли, а на его место поставили нового.

К середине дня у Роба распух язык; казалось, он заполнил собой весь рот. Роб не испытывал потребности отправить естественные надобности, ибо все отходы уже высосало из тела беспощадное солнце. Временами ему казалось, что он снова в пустыне, и в минуты просветления ему отчетливо вспоминалось, что рассказывал Лонцано о смерти от жажды: распухший язык, почерневшие десны, ложная убежденность в том, что находишься где-то в другом месте.

Роб снова повернул голову и встретился глазами с новым соседом. Вгляделись друг в друга, Роб увидел распухшее лицо и расквашенные губы.

— Нет ли здесь кого-то, к кому можно воззвать о милосердии? — прошептал он.

Сосед не сразу ответил — возможно, его смутил акцент Роба.

— Есть Аллах, — сказал он наконец. Его самого понять было не так-то легко из-за разбитых губ.

— Но здесь — никого?

— Ты чужеземец, зимми?

— Да.

— Ты, — обратил человек свою ненависть на Роба, — был у муллы, чужеземец. Святой человек назначил тебе наказание. — После этого он отвернулся и, по-видимому, потерял к Робу всякий интерес.

Закат солнца принес настоящее блаженство. Вечерняя прохлада вселяла чуть ли не радость. Тело Роба онемело, боли в мышцах он уже не чувствовал — может, умирал?

Ночью сосед заговорил с ним снова:

— Есть еще шах, о зимми-чужеземец.

Роб молча ждал продолжения.

— Вчера, в день наших страданий, была среда, чахар шанбе.Сегодня пандж шанбе.Каждую неделю, по утрам пандж шанбе, дабы очистить душу свою перед святым днем джума,днем отдыха от трудов [135], шах Ала ад-Даула принимает всякого, кто явится к нему в Зал с колоннами и повергнет к подножию трона жалобу на несправедливость.

Роб почувствовал, как в его душе шевельнулась слабая надежда.

— Принимает всякого?

— Всякого. Даже узник вправе потребовать, чтобы ему позволили представить свое дело на суд шаха.

— Нельзя этого делать! — возопил голос из темноты. Роб не мог различить, из которого каркана раздается этот голос.

— Выкинь эту мысль из головы, — продолжал тот же голос. — Ведь шах почти никогда не изменяет решений и приговоров муфтия. А муллы жадно ждут возвращения тех, кто пустой болтовней отнимает драгоценное время шаха. Вот тогда-то отрезают языки и вспарывают животы, и об этом хорошо ведает тот шайтан, тот злобный сын свиньи и пса, который дает тебе ложный совет. Свои надежды ты должен возлагать на одного лишь Аллаха, а не на шаха Ала.

Человек, прикованный рядом, ехидно рассмеялся, будто его уличили в забавном розыгрыше.

— Нет никакой надежды, — произнес голос из темноты.

Сосед Роба смеялся, пока не стал кашлять и хрипеть. А отдышавшись, снова обратился к Робу злым голосом:

— Да, ищи себе надежду в раю.

Больше они не обменялись ни словом.

Через сутки после того, как Роба заключили в каркан, он был освобожден. Попытался встать на ноги, но не устоял и лежал, страдая, пока кровь возвращалась в его мышцы.

— Проваливай, — сказал наконец стражник и пнул его ногой.

Роб с большим трудом приподнялся и, хромая, поспешил прочь из тюрьмы. Дошел до большой площади, где росли платаны и журчал фонтан, стал пить и никак не мог напиться, утоляя невыносимую жажду. Потом сунул под струю голову и так стоял, пока не зазвенело в ушах. Тюремная вонь частично ушла.

Улицы Исфагана были запружены народом, прохожие оборачивались и глазели на него.

Маленький толстяк-торговец отгонял опахалом мух от тележки, в которую был запряжен ослик; на тележке стояла жаровня, на ней горшок, и в нем что-то варилось. Исходивший от кушанья аромат вызвал у Роба такую слабость, что он даже испугался. Однако развязав свой кошель, он нашел там вместо денег, которых хватило бы не на один месяц, одну-единственную мелкую монетку.

Пока он был без сознания, его обворовали. Он мрачно выругался, так и не зная, кто же вор — то ли рябой воин, то ли тюремный стражник. Мелкая монетка была издевательством, жестокой шуткой вора, а быть может, следствием извращенного религиозного понятия о милостыне. Роб протянул монетку торговцу, и тот отмерил ему небольшую порцию плова с жирным рисом. Плов был острый, с небольшим количеством бобов, а Роб ел слишком жадно — вероятно, его тело переутомилось от лишений, пребывания в каркане и перегрева на солнце.

Как бы то ни было, но он почти сразу же изверг содержимое желудка в уличную пыль. Шея кровоточила в тех местах, где ее сжимал каркан, а перед глазами пульсировали разноцветные круги. Роб передвинулся в тень под платаном и постоял там, вспоминая зеленую Англию, свою собственную лошадь, повозку, под настилом которой хранились деньги, и Мистрис Баффингтон, сидевшую рядом и скрашивавшую его одиночество.

Людей на улицах все прибавлялось, по ним тек нескончаемый людской поток, и двигались все в одном направлении.

— Куда это все спешат? — спросил Роб у торговца.