Лекарь. Ученик Авиценны, стр. 57

Возвращался к своей повозке Роб в задумчивости. Он согласился несколько раз в неделю лечить больных попутчиков. Толмача Шереди он вознаградил щедро, и все же нельзя было и дальше пользоваться услугами человека, нанятого Джеймсом Калленом.

Оказавшись у повозки, он увидел Симона бен Га-Леви, который, сидя неподалеку, чинил подпругу седла. Роб подошел к худощавому молодому еврею:

— Ты понимаешь и по-французски, и по-немецки?

Юноша кивнул: он как раз закончил работу и откусывал вощеную нитку. Роб заговорил, а Га-Леви слушал. В итоге он согласился помогать Робу в качестве толмача — времени это требовало не много, а плата обещана щедрая. Роб остался доволен сделкой.

— Как ты выучил столько языков?

— Мы же купцы, возим товары из одной страны в другую. Путешествуем непрестанно, а на рынках многих стран у нас есть родственники. Знание языков — обязательная часть нашего ремесла. Например, юный Туви учит сейчас мандаринский язык [77], а через три года отправится по Великому шелковому пути и будет работать в компании, которой владеет мой дядя. — Молодой человек добавил, что его дядя, Иссахар бен Нахум, возглавляет большую ветвь семьи в Кай-Фэн-Фу [78]и оттуда каждые три года посылает в Персию, в город Мешхед, караваны с шелком, перцем и прочими сказочными товарами Востока. И каждые три года, с самого раннего детства, Симон вместе с другими мужчинами своей семьи отправляется из Ангоры в Мешхед, а затем они сопровождают караван с этими богатствами до самого Восточно-Франкского королевства [79].

Сердце у Роба Джереми екнуло.

— А персидский язык ты знаешь?

— Фарси? Конечно, знаю. — Роб смотрел на него непонимающим взглядом. — Их язык называется фарси.

— А ты научишь меня?

Симон бен Га-Леви призадумался, ибо это было совсем другое дело. На него уйдет много времени.

— Я хорошо заплачу.

— А для чего тебе учить фарси?

— Когда окажусь в Персии, язык мне потребуется.

— Так ты хочешь вести там дела на постоянной основе? Снова и снова возвращаться в Персию, закупать там травы и лекарства, как мы — шелк и специи?

— Может быть. — Роб Джереми пожал плечами не хуже, чем Меир бен Ашер. — Немножко того, чуточку сего.

Симон усмехнулся. Он начал первый урок фарси, рисуя буквы палочкой на земле, но выходило не очень ясно. Роб достал из фургона свои принадлежности для рисования и чистый березовый кругляшок. Симон стал учить его фарси точно так же, как мама много лет назад учила Роба читать на английском языке, начав с алфавита. Персидские буквы состояли из точек и волнистых линий. Господь милосердный! Написанные слова напоминали голубиный помет, или птичьи следы на снегу, или снятую с древесины стружку, или червей, стремящихся к спариванию.

— Этого мне ни за что не осилить, — проговорил Роб с упавшим сердцем.

— Осилишь, — невозмутимо отозвался Симон.

Роб забрал деревяшку с собой в фургон. Поужинал, медленно пережевывая каждый кусок, борясь со своим нетерпением. Потом устроился на козлах и сразу с головой ушел в учебу.

27

Замолкший часовой

Они спустились с гор на плоскую равнину, которую рассекала, насколько хватало глаз, прямая как стрела римская дорога. По обеим сторонам дороги лежали поля черной земли. Крестьяне начали убирать урожай зерна и поздних овощей. Лето закончилось. Караван подошел к гигантскому озеру и три дня следовал изгибам его береговой линии, остановившись на одну ночь в прибрежном селении Шиофок, чтобы закупить провизию. Невеликое селение — покосившиеся домишки, расторопные жуликоватые крестьяне, — зато озеро (оно называлось Балатон) было похоже на сказку: вода темная, на вид даже твердая, будто драгоценный камень. Утром, когда Роб ожидал, пока евреи закончат молиться, от воды поднимался легкий белый туман.

Наблюдать за этими евреями было весьма забавно. Странные люди — они раскачивались во время молитвы, и казалось, что Бог жонглирует их головами, которые поднимались и наклонялись не одновременно, а как бы подчиняясь какому-то единому непостижимому ритму. Роб предложил всем вместе искупаться в озере; они поначалу недовольно поморщились — вода была довольно холодной, — но вдруг затараторили на своем языке. Меир что-то сказал, Симон кивнул головой и отошел: он сегодня был часовым. Остальные устремились вместе с Робом к кромке воды, сбросили с себя одежду и стали плескаться на мелководье, визжа, как дети. Туви не очень-то хорошо плавал, просто плескался у берега, Иуда Га-Коген слегка подгребал руками, а Гершом бен Шмуэль, у которого при дочерна загорелом лице был поразительно белый живот, плыл на спине и вопил какую-то непонятную песню. Меир удивил Роба.

— Это лучше, чем миква! — в восторге закричал он.

— Что такое миква? [80]— спросил у него Роб, но Меир глубоко нырнул, а потом поплыл в даль, делая ровные сильные гребки. Роб плыл за ним вслед, думая о том, что охотнее поплавал бы с женщиной. Попытался припомнить женщин, с которыми ему доводилось плавать. Наверное, набралось с полдюжины, и со всеми он предавался любви — или до, или после купания. А несколько раз — прямо в воде...

Он уже пять месяцев не прикасался к женщине, а столь долгого воздержания не было ни разу с тех самых пор, как Эдита Липтон ввела его в мир чувственных наслаждений. Роб отчаянно барахтался в воде, очень даже холодной, пытаясь избавиться от нестерпимого желания.

Обгоняя Меира, Роб шлепнул по воде и хорошенько того обрызгал. Меир стал отплевываться и кашлять.

— Эй ты, христианин! — шутливо погрозил он Робу.

Роб снова шлепнул по воде, и они схватились друг с другом. Роб был ростом гораздо выше Меира, но тот был сильным! Он толкнул Роба под воду, юноша же вцепился пальцами в его бороду и потащил еврея вслед за собой, все глубже и глубже. Они погружались, а тела покрывались словно бы крупицами инея, холодного-холодного, пока Робу не показалось, что его кожа сделана из серебристого льда.

Еще глубже.

Наконец, в один и тот же миг, оба они испугались, что вот так, играючи, утонут. Отпустили друг друга и вынырнули, жадно хватая ртом воздух. Не было ни побежденного, ни победителя, и они дружно поплыли к берегу. Выбираясь из воды, оба дрожали, ощущая, что наступают осенние холода, и отчаянно втискивали в одежду свои мокрые тела. Меир заметил, что Роб обрезан, и вопросительно взглянул на него.

— Кончик лошадка откусила, — сказал на это Роб.

— Несомненно, кобыла, — с серьезным видом согласился Меир. Он бросил пару слов на своем языке остальным, и те заулыбались Робу. Евреи надевали на голое тело странные одеяния с бахромой. Когда они были голыми, то вели себя как все люди. Одевшись же, снова превратились в чужаков, появилось в них нечто экзотическое. Они заметили, что Роб их разглядывает, но он не спросил, что это за странные одеяния, а объяснять просто так никто не стал.

Когда озеро осталось далеко позади, пейзаж стал уже не таки красивым. Ехали по бесконечной прямой дороге, тянулись миля за милей среди однообразного леса или похожих друг на друга как две капли воды полей — вскоре это наскучило невыносимо. Роб искал спасения в собственных фантазиях, представлял себе, как выглядела эта дорога в первое время после постройки, одна via [81]в обширной сети из тысяч таких же, благодаря которым Рим завоевал весь мир. Сначала, должно быть, шли разведчики, передовой отряд конницы. За ними — полководец на своей колеснице с возницей-рабом, окруженный трубачами: звук рожков создавал атмосферу торжественности и подавал сигналы войскам. Вслед за полководцем — трибуны и легаты, штабные офицеры, верхами. За ними маршировал легион, ощетинившийся колючим лесом копий — десять когорт самых умелых убийц во всей истории, в каждой когорте по шестьсот воинов, и каждую сотню возглавляет центурион. И, наконец, тысячи рабов, которые делают то, что не под силу тягловым животным — тянут торменты, гигантские военные машины, ради которых, собственно, и прокладывались эти дороги: огромные мощные тараны, пробивающие бреши в стенах городов и крепостей; зловещие катапульты, которые обрушивают на противника град стрел; громадные баллисты, пращи богов, из которых вылетают и несутся по воздуху целые каменные валуны или бревна, превращенные в чудовищные стрелы. И в самом хвосте колонн — повозки, груженные impedimenta, багажом. Правят повозками жены и дети воинов, продажные девки, торговцы, посыльные, чиновники — муравьи истории, живущие объедками пиршества римлян.