Запретный город, стр. 62

В харчевне, открывшейся в Фивах близ главного рынка, было полно египетских и чужеземных торговцев, приходивших сюда, чтобы подкрепиться и поболтать. Настроение у всех — развеселое, разговоры больше про сделки и барыши. Полненький бородатый Дактаир вполне мог сойти за сирийского купца, ищущего дело повыгоднее. Здесь ему не грозила случайная встреча с каким-нибудь знакомым; вот почему именно здесь назначил он встречу с одним из помощников Места Истины. Тот был прачечником.

Человек с округлыми плечами присел напротив Дактаира. Стоял такой шум и гам, что подслушивания опасаться не стоило.

— Я заказал лучшего пива, — сказал ученый.

— А стиральный порошок есть?

— Целый мешок приторочен к спине осла, привязанного во дворе.

— Ой как хорошо, — обрадовался прачечник. — Знали бы вы, до чего тягостно мое ремесло… А хуже всего те потеки, что остаются на женском белье после месячных. И такие эти женщины придирчивые! Если белье не сверкает белизной, не берут: мол, стирай по новой. Они сами, наверное, никогда это свое тряпье не стирали. А ваш порошок сильно выручает — досужее время появилось. И в кои-то веки могу огородом заняться.

— Это наша маленькая тайна…

— И главное, чтоб начальство мое не прознало! Пусть думают, что я все по старинке делаю, как и все товарищи мои. Просто я — лучший.

— Разумеется, но мне понадобятся кое-какие услуги. По мелочи.

— А что надо-то? — заволновался прачечник. — Я человек бедный.

— Мне хотелось бы кое-что выяснить.

Прачечник потупил глаза.

— Это смотря что… Я же так, мелкая сошка, ничего толком не знаю…

— А в селение ходишь?

— Я же права не имею.

— А другие помощники?

— Тоже. Охрану не уломать. С тех пор как начальник Собек стал еще бдительнее и новые меры принял, ни один человек снаружи не осмелится и подумать про селение, не то что заикнуться об этом. Да и народ тамошний… они же все друг друга знают. Чужак на виду, его в миг засекут, выгонят да еще и в темницу кинут.

— А разве любопытство не пересиливает?

— Куда там! Каждый за свое держится. Мы, помощники, на свое житье не жалуемся.

— Но ты ведь примерно знаешь, сколько белья сдают в стирку тебе и товарищам твоим, так? Значит, можешь прикинуть, сколько народу в селении живет и сколько примерно из них мужчин, а сколько женщин.

Прачечник пристально поглядел на Дактаира.

— Это, конечно, можно… Только нам советуют держать язык за зубами.

— И чего бы ты хотел?

— Три мешка вашего порошка. Даром.

— Дороговато.

— Ну так и сведения, которые вам нужны, тайные очень… Я и так боюсь — очень опасно. Узнает кто, что я тут вам наговорил, меня с работы погонят. Так что всего — четыре мешка.

— На этом и порешим.

— Так говорите, чего вы хотите. И сколько заплатите.

Торг вышел, как у заправских купцов.

— Так вот, по-моему, мастеровых — с три десятка, и раз есть кое-какие холостяки, то женщин там двадцать, может, двадцать пять.

— А дети? Их больше?

— Считаем по два ребенка на пару. Есть, правда, жрицы Хатхор, они детей не хотят. Всего, значит, получается…

«Такая крошечная община, — думал Дактаир. — Раздавить ее не так уж трудно».

Наконец все фасады в селении обновлены и сверкают первозданной белизной в лучах солнца. Панеб Жар испытывал гордость: он мастерски овладел навыками работы с гипсом, хотя занятие это и наводило на него тоску. Махать руками туда и сюда — хорошего мало, ни душе, ни сердцу никакой радости. И к тому же ремесло это больше ничего нового открыть ему не могло.

Молодой исполин привык к постоянному присутствию Уабет Чистой, которая и за домом глядела, и на кухне стряпала, и за любовные утехи у Бирюзы не корила. Перед людьми она была его законной женой, но понимала, что муж о ней почти и не думает. А в разговорах с другими женщинами она совсем не жаловалась на своего юного супруга и надеялась, что из ее речей всяк поймет, как она счастлива.

Назавтра Панебу предстояло давать отчет рисовальщикам и начальнику артели. Раз он так здорово справился с испытанием, ему, надо надеяться, будет позволено заявить о своих желаниях. А туманные словеса он и слушать не станет — хватит. Тем более, что питается он хорошо: у сытого заведомо больше сил и победить в споре будет, наверное, легче.

Однако его подстерегала новая неожиданность: длинное белое облачение, на шее — сердоликовое ожерелье, лоб украшен венком из цветов — осанкой своей Уабет Чистая нимало не походила на смиренную домохозяйку.

— Не шуми, входи, но потише, — попросила она.

У Панеба пропало настроение, но он прошел в дверь, за которой обнаружил Ясну с Нефером: супруги сосредоточенно взирали на изображения предков, установленные в нише, высеченной в стене первой комнаты. Один взывал к богу Птаху, другая — к Хатхор. У обеих статуэток предков не было рук, а туловища обрывались на линии, проведенной чуть ниже ребер, где-то над пупком. На груди у каждого было по большому ожерелью, а глядели статуи серьезно и как-то очень значительно.

Ясна зажгла пластинки фимиама, разложенные на небольшой переносной жаровне, и протянула жаровню Панебу.

— Почти наших предков огнем, — потребовала она. — Предки обретаются во всех жилищах наших, ты живешь их мощью и силой. Они являют себя самым разным образом на тысячах путей и могут ослепить нас или открыть нам глаза. Посему да не истребит ничего пламя, пылающее здесь.

Пока Панеб кадил предкам, Ясна оросила водой цветы и плоды, возложенные на жертвенник.

— Пришел час освятить жилище сие, — промолвил Нефер. — Зайди во вторую комнату: я приготовил там подарок.

В стенную нишу Молчун поместил прямоугольную известняковую стелу с полукруглым верхом. Плитка была высотой около тридцати сантиметров, и на ней был изображен предок, именующийся «могущественный и светоносный дух Ра»: он находился в солнечной барке и посылал свои лучи обитателям селения.

— Сам стелу изваял, что ли? — спросил Панеб.

— Нравится?

— Настоящее чудо! А в правой руке у предка — знак жизни, так?

— И он преподнесет его нам, если только мы поймем, как услышать его голос. «Способность слышать — величайшее из всех благ», — говорил мудрец Птаххотеп, и ее дарует нам сердце. Если не отъединять сердце от языка, всякое начинание достигнет своей цели.

— И мои дела тоже?

— Если бы не сердце, у нас не было бы ни ума, ни совести, без сердца невозможно увидеть свет наших предков и почувствовать аромат лотоса, коим они дышат, — вот чему меня учил наш начальник артели. Эта стела — связь между миром иным и нашим селением, между богами и живыми.

— Еще неплохо бы, чтобы сердце слушалось, а не бунтовало и не вредило, — возразил Панеб, на которого подействовали не только слова Нефера, но и торжественность, с которой они были произнесены. — Мое-то сердце, по-моему, такое… горячее, что уж и не знаю, есть ли у меня хоть какая-то власть над ним.

— Ужинать будем? — предложила его супруга.

Молодые люди разделили трапезу, приготовленную Уабет Чистой, которой очень нравилось принимать друзей своего мужа. Они много смеялись, вспоминая всякие происшествия, случавшиеся с жителями селения да и с ними самими. Встав из-за стола, Ясна расставила по углам спальни светильники, чтобы никакой злой дух не потревожил сон супругов.

На этом освящение дома завершилось.

Гости поблагодарили Уабет Чистую за прием, однако, когда хозяева провожали гостей, Нефер заметил, что Панеб, похоже, сердится.

— Не хочу я всю жизнь слушать, — признался он. — Я рисовать хочу, и это куда лучше, чем слушать, по-моему!

— Если наклониться, спина не переломится, — ответил ему Нефер.

Ночью Ясну и Нефера разбудила ведунья.

— Супруга писца Рамосе очень плоха, — объявила она. — Никакой надежды у меня не осталось, но мы можем облегчить ее страдания.

Ясна торопливо оделась.