Секира и меч, стр. 58

Люди, что стояли рядом, слышали его слова.

Но другие спросили:

— Что он сказал? Он молится?..

Слышавшие покачали головами:

— Он сказал: приступила ко мне печаль!..

— Будь он проклят!.. Не его ли вина в том, что случилось?..

Здесь кто-то сказал разумные слова:

— Опять мы проклинаем, опять мы ищем виноватых! Зачем взваливать на других вьюком свою ношу?..

Глеб обернулся. Он узнал голос Гийома. Они молча обнялись.

В это время Петр Отшельник встал и, никому не сказав ни слова, удалился в пустынные холмы. Все смотрели ему вслед, но никто не пошел за ним. Люди подумали, что монах постарается найти утешение в одиночестве.

— Нас вразумляет Бог, — словно ветерок, прошелестело над толпой. — Быть может, Он сегодня забыл о нас. Но Он вспомнит! Добрый отец всегда вспомнит о своем несчастливом чаде…

Вслед за Гийомом все крестоносцы упали перед горой мертвых на колени. Глеб и побратимы — тоже.

Крестоносцы в сей печальный миг не возносили молитв к чистым Небесам. Люди слушали Гийома, который говорил сначала тихо, но голос его крепчал:

— Мы обагрили эту землю кровью — нашей кровью. Посему теперь это наша земля!.. Кто мы?.. Мы всего лишь бедные, гонимые невзгодами крестьяне. Почти безоружная толпа. Стадо без пастыря. Мы — побежденные. Горе нам!.. Но мы отомстим. За нами придут рыцари. Я уже слышу их грозную поступь и бряцанье доспехов, я слышу ржание их боевых коней. Час отмщения не за горами. Рыцари придут. И тогда неверным несдобровать!..

После этих слов Гийом поднялся и пошел в обратный путь — к проливу. И все двинулись за ним.

На выходе из долины увидели Васила. Молодой болгарин сидел на камне и плакал.

Кто-то спросил:

— Скажи, Васил, где ты был во время битвы?

И другие столпились вокруг него:

— Мы не видели тебя в бою. На тебе нет ни царапины, ни капельки крови. И одежда твоя не изорвана…

Васил плакал и не отвечал.

Многие смотрели на него зло:

— Ты струсил. Ты прятался, когда мы сражались…

Васил вздрогнул, покачал головой:

— Я не струсил. Просто я не могу убить человека, даже если этот человек — турок. Я понял в эти дни: война, битвы — не мое дело. Мое дело: писать иконы, переписывать книги, учить людей языкам…

— Зачем же ты пошел с нами? — удивились крестьяне.

Васил пожал плечами:

— Сам думаю об этом. Не знаю. Наверное, мне было плохо.

— А сейчас тебе хорошо?

Васил вытер слезы:

— Теперь я знаю свой путь.

Гийом спросил:

— Ты видел битву?

Болгарин кивнул:

— Я спрятался под обозом. Я видел все от начала до конца.

— Ты видел наш позор, — мрачно сказал Гийом.

— Нет, я видел вашу славу. Я плакал…

Глеб вступился за Васила:

— Пусть каждый знает, что он не трус. Трус был бы уже далеко. А Васил остался. И сознался нам, что не стал драться. Нам надо это принять, как есть. Просто он такой человек.

Васил устремил на крестьян виноватые глаза. Никто из умных его не укорил. А слова дураков здесь приводить… к чему?

Несколько сотен человек собрались по дороге. Но они надеялись, что, кроме них, есть еще спасшиеся. Возможно, многие дожидаются их на берегу. Не может быть, чтоб от сорока тысяч остались всего несколько сотен!..

Бесконечно горек и печален был их обратный путь. Большинство едва находили в себе силы передвигать ноги. Самые сильные тащили на себе раненых. Васил оказался неплохим лекарем, он лучше других умел перевязывать раны — у него были тонкие, длинные, чуткие пальцы. И в его руках нашлось достаточно силы и умения, чтобы вправить Щелкуну вывих.

Два крестьянина в пути повели себя странно. Один начал в каждом из своих друзей видеть турка. А другой вдруг принялся распевать веселые песни и швырять камни в небо. И все поняли, что эти двое сошли с ума… А на следующее утро и про Щелкуна подумали так же, когда, пробудившись, увидели его неподвижно стоящим на коленях в стороне от лагеря. Сначала подумали, что Щелкун молится в уединении. Но время шло, а Щелкун не менял положения и не произносил молитв и не крестился. Глеб и Волк позвали его, но Щелкун не отозвался и даже не оглянулся. Тогда побратимы, встревоженные, направились к нему. Когда они подошли близко, то увидели, что Щелкун сидит напротив большой толстой змеи. Змея, свернувшись кольцами и угрожающе подняв голову, лежала на камне. Время от времени она издавала шипение, и из пасти ее выскакивал черный раздвоенный язычок. Змея мутноватыми глазами смотрела на Щелкуна, а Щелкун глядел на змею. И были они друг от друга так близко, что змея могла с легкостью ужалить Щелкуна, но не делала этого; а Щелкун мог ударом меча запросто разрубить ее, но не делал этого.

Изумленный Волк, обнажив меч, молвил:

— Только скажи, и я убью ее!

— Ш-ш-ш… — ответил ему Щелкун. — Я и сам с ней справлюсь.

И продолжал сидеть неподвижно. А Глеб с Волком стояли рядом и ждали, чем все это закончится.

Глаза у Щелкуна были сейчас, будто стеклянные, — неживые какие-то, — и перламутрово-синие, как небо над Пропонтидой [5]. Глаза его словно налились некоей тяжестью, зрачки сузились — стали, как кончики иголок. Глаза его повелевали.

Побратимы никогда не видели у Щелкуна таких глаз.

Волк, видно, подумал, что на камне лежит какая-то заколдованная змея, которая не отпускает его побратима, и он опять предложил:

— Одно твое слово, и я ее убыо!..

— Нет! Не смей! — твердо прошептал Щелкун. — Я должен ее победить. Я не встречал еще такой твари, которая бы выдержала мой взгляд…

И он продолжал нечто внушать змее взглядом. Это была довольно опасная игра, ибо никто не может с уверенностью сказать, что вдруг стукнет в голову коварному гаду.

Глаза змеи были мутно-свинцовые, подслеповатые, зловещие. В них как бы застыла смерть.

Волк спросил:

— Ты, Щелкун, в своем ли уме? Не достаточно ли уже соперничать в долготерпении с гадом?..

— Ш-ш-ш… — был ему ответ.

И тут змея не выдержала. Она отклонила голову еще дальше назад, кольца ее пришли в движение. Змея с легким соломенным шелестом соскользнула с камня и поползла прочь.

Щелкун, удовлетворенный, улыбнулся; глаза у него опять были живые и мягкие. Они стали — как синий бархат.

— Я над всеми зверями царь, — признался Щелкун.

Глеб и Волк переглянулись. У побратима их порой бывало необъяснимое настроение.

Когда крестьяне добрались наконец до берега пролива, то встретили там еще много спасшихся людей. Посчитались. Всего их здесь собралось около тысячи. И потом по одному, по двое подходили еще.

Они ждали, что, может быть, за ними придет корабль. Они кричали и прыгали на берегу. Но корабля все не было. Тогда крестьяне принялись жечь костры.

Однако император как будто не понимал, что эти костры означают.

Однажды крестьяне нашли на берегу старую рассохшуюся лодку, наверное, утерянную кем-то и выброшенную здесь штормом. Обрадовались этой находке.

Кое-как лодку подлатали и несколько смельчаков отправились в ней на тот берег. Это было опасное путешествие, потому что лодка основательно протекала; к тому же грести приходилось обычными палками. Но, верно, уж Бог посчитал, что достаточно испытаний выпало на долю этих несчастных людей, и не потопил лодку.

Узнав, что это остатки крестоносного войска жгут костры на том берегу, греки сжалились. Они послали за злосчастными галеру.

Глава 12

Огромный город поглотил этих людей, как толпа поглощает одного человека, как вода при разливе реки поглощает островки суши…

Это был поистине великий город: укрытый за могучими стенами, возвышающимися друг над другом в иных местах в два, а то и в три ряда, омываемый водами с трех сторон — водами Пропонтиды, пролива Босфор и залива Золотой Рог, — застроенный великолепными дворцами, роскошными храмами, иссеченный вдоль и поперек красивейшими улицами идеальной прямизны, украшенный памятными стелами и колоннами. Неприступный и прекрасный, древний и мудрый, сильный и величественный — царственный Константинополь, твердыня христиан.