Секира и меч, стр. 1

ПРОЛОГ

Впереди между деревьями мелькал алый плащ князя. Сразу за ним — зеленый. Плащ Святополка. Любимца князя. Этого выскочки, проходимца из Киева. Хитрого, скользкого, изворотливого…

Десятник Корнил смотрел Святополку в спину.

«Чем князю угодил?.. Или он известный воин? Вроде нет. Никто его с обнаженным мечом не видел; болтается оружие на поясе для виду. Такому воину, наверное, — в курятнике воевать! Брови хмурить — воробьев пугать!.. Или он родовит? Тоже — нет. Ни роду, ни племени у Святополка. Ни даже пристанища, кроме разве того, что дал ему князь. Говорят, вся жизнь Святополка — то же, что ветер в поле!.. Или он владеет богатством несметным? Какое там! Что за пазухой держит, то и его!.. Подольститься умеет, словечко вовремя ввернуть — это точно. В этом умении и все его богатство. Этим, верно, и берет князя. Князь-то молод. Ему приятны льстивые слова. Не спешит отличать лесть от правды…»

Так размышлял, погоняя коня, десятник Корнил по прозвищу Рваная Щека. Погонял, на десяток свой оглядывался.

Всадники голодные, хмурые — ехали молча. За ними едва поспевал обоз — дюжина полупустых телег. Село за селом проезжали, деревню за деревней, а в телегах груза почти не прибавлялось. Обнищал народ за последние неурожайные годы, оголодал за зиму — долгую и на редкость холодную. Почти в каждом дворе не хотели платить оброк. Приходилось угрозами брать или выколачивать силой. Зерно, оставленное на семена, отбирали. Не раз доходило до унижения: люди роптали, а то и проклинали в спину, вослед; на князя боялись дурное слово сказать, хулили десятника…

«Ничего, разживутся! Народ живуч… Плачут, плачут: есть нечего, но до осени как-то дотягивают. Припрятывают, это известно. А ежели и попухнут с голоду, не беда! Даже если перемрут некоторые, что ему-то, Корнилу, печалиться! Те перемрут, кто его проклинал… — успокаивал себя десятник. — Значит, плохо работали, ленивы были, не хотели осенью за упавшим зернышком нагнуться, жнивью поклониться…»

Десятник махнул рукой ратникам:

— Догоняй!..

И сам подстегнул коня.

Алый плащ князя Мстислава весело мелькал среди стволов берез. За ним так и увивался плащ зеленый…

«Вот кого не надо подгонять! От князя ни на шаг не отступает. То в левое ухо нашептывает, то в правое. Как соты — меды, источает лесть!.. Ну ничего! Лесть лестью, да с этим князь разберется однажды, наберется мудрости; хоть и молод, а не так глуп, чтоб на льстеца чрезмерно полагаться, чтоб на изворотливого опираться, чтобы вероломному доверять… А мы возьмем делами! Мечом возьмем, оброк выколачивая!.. Мстислав-князь не слеп, отлично видит, с чьего меча живет, с чьего усердия празднует. Не тот значим, кто за столами приятные речи говорит, а тот значим, кто на крыльце покой стережет, кто к крыльцу обозы, груженые оброком, подгоняет, кто наполняет кладовки, погреба и ледники…»

Десятник обернулся, гневно сверкнул глазами на отстающих. Зажав правую щеку рукой, бросил:

— Уснули?..

Щека у десятника Корнила была изуродована лет десять назад. Со старым черниговским князем Владимиром он ходил тогда в половецкие степи. Мстислав Владимирович тоже был в том походе — совсем еще мальчик. Ночью выследили орду, гнали половцев по степи к оврагу. Большая была орда, много больше княжеской дружины. Пока половцы со сна не разобрались, и гнали их, криками пугали — обманывали, чтобы думали половцы, будто много черниговцев в степи. Шум большой подняли. И Корнил кричал до хрипоты. Половцы в темноте отстреливались почти наугад, на крик били. И попала в молодого десятника стрела: прямо в рот угодила и, пробив щеку, выскочила. Изуродовала лицо — вырвала полщеки. Дырка большая была. Со временем, конечно, немного затянулась, однако совсем не закрылась. И уж видно не закроется более… С тех пор и прозвище — Рваная Щека. Через дырку видны зубы. Если рукой дырку не зажать, говорить трудно. И невозможно есть, если не склонить голову на левый бок, — пища через дырку вываливается, слюна течет. Да и чавканье никому не нравится, и никому не нравится за столом смотреть, как ворочается его — Корнила — язык, облепленный пережеванной пищей… Черниговский князь перестал приглашать десятника на пиры, окружал себя героями с благообразными лицами. А коли не на виду Корнил оказался, то стал о нем Владимир потихоньку забывать, стал обходить его подарками — и это понятно, ибо подарки по обычаю на пирах преподносятся, хмельные щедроты — кольца золотые, гривны серебряные, дорогие меха, оружие, боевые кони… Когда Мстислав подрос да у отца потребовал удел, дал ему Владимир удел — с десяток деревень; дал и дружину — тридцать человек. Тут вспомнил и про Корнила, удалил от черниговского стола… Впрочем не приглашали Корнила и к столу Мстиславову. За тем столом теперь Святополк-киевлянин широко сидел, сытно ел, принимал подарки и приятно говорил. А князь молодой этого Святополка внимательно слушал, в глаза пристально глядел. Когда с Корнилом разговаривал князь, то не глядел в глаза ему, а на щеку его рваную глядел, на проглядывающие зубы. Корнила это всегда немного обижало, ведь на щеку изуродованную обращая внимание князь Мстислав не видел преданных глаз десятника…

Корнил, еще подхлестнув коня, нагнал Мстислава и Святополка.

Те оживленно беседовали о чем-то. Как услышали, что приближается десятник, замолчали. Обернулись.

Мстислав вопросительно вскинул брови:

— Что тебе?

Корнил кивнул ему угодливо:

— Хочу сказать, господин.

— Говори, — разрешил Мстислав и покосился на Святополка, улыбнулся краешками губ.

Десятник, тронув уздечку, поставил коня так, чтобы быть обращенным к князю левым плечом и, соответственно, — левой щекой. Чтобы не на рубец с дыркой глядел Мстислав, а на преданные глаза.

Глаза же широко распахнул:

— Вы бы, господин, не отрывались от нас! Не поспевают мои люди за вами. Лошади слабы, устали…

— Что ж из того? — оглянулся на всадников князь. — Чего бояться?

— За лесом Сельцо, — показал рукой десятник. — Народ здесь победнее, чем в других местах, но позлее. Могут и напасть…

Мстислав нахмурился:

— Хочешь сказать, что я от мужиков не отобьюсь? Что они гнева отца моего не побоятся?..

Тут Святополк сказал:

— Этот десятник, быть может, прав. Есть люди, которые живут одним днем и не думают о дне грядущем. Они точат нож на господского сына, забывая о завтрашнем гневе отца… Ты это хочешь сказать, десятник?

Корнил покачал головой. Прикрыв дырку в щеке пальцами, ответил:

— Нет, уважаемый. Я не говорю, что точат нож. Я говорю: места здесь опасные… Взять — ничего не возьмем. Разворошим только осиное гнездо.

Князь кивнул:

— Мы о том знаем, что взять тут нечего. Потому и направляемся в Сельцо. Ничего не дадут — накажем. Тогда осенью вдвойне дадут. Бояться будут. Особенно этот…

— Аскольд, — подсказал Святополк.

— Да, он! — опять нахмурился Мстислав.

Десятник удивленно взглянул на Святополка:

— Аскольд бояться не будет… Это вы напрасно, уважаемый!..

Князь насторожился:

— Ты его знаешь?

— И вы его знаете, господин. Старого Аскольда. Да все его знают… Мы вместе ходили в половецкую степь. Отец ваш его большим уважением жаловал…

— Пусть так, — перебил князь. — Ратные заслуги — это одно, а оброк платить — совсем другое.

— Он иначе отслужит, — пытался вступиться Корнил.

— Не отслужит уже — стар! — сказал значительно Святополк-киевлянин. — Я по просьбе князя два года записи веду. Аскольд ни разу не платил. Сегодня заплатить должен!

Князь поддержал:

— Я бы, может, и не заметил, памятуя о былых его заслугах… проявил бы великодушие… но… Беда Аскольда в том, что другие на него смотрят. Тоже платить не хотят… А у моей дружины потом лошади некормлены, слабы. И воины голодны…

Корнил не знал, что сказать, отнял руку от щеки.